Николай Омельченко - Повести
К Иришке подошла тетя Сима.
— Все сидишь? Иди отдыхай.
— После чего отдыхать? — спросила девушка удивленно.
— И то верно… Но уж так, по привычке. Я ведь не в первый рейс иду. До войны еще плавала на «Богдане Хмельницком». Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем. Ночью опасно: ни огней, ни знаков никаких… Плавсостав — те без конца на вахте, а мы с тобой свое дело сделали, каюты готовы для приема раненых. Иди, сменяю тебя.
Иришка уступила ей место. Тетя Сима уселась на табуретку, вытянула ноги поудобнее.
— Не уснете? — спросила, все еще не отходя, Иришка.
— Нет, — ответила тетя Сима. — А войдем в Припять — и дремать некогда будет. Там такая работа начнется, что не до сна будет. И днем и ночью. А может, и сутки спать не придется…
Днепр был величав и спокоен. В нескольких метрах от парохода, где волны не пенились от колес и струи, расходящиеся от туповатого пароходного носа, теряли свой разбег, вода лежала голубоватым зеркалом, еще дальше, у островков и далеких берегов, она, сливаясь с прозрачным небом, была похожа на синеватый мираж. Пушистые, уже подбитые первой дымчатой зеленью полузатопленные кусты ив и осокорей, казалось, висели в воздухе. И еще представлялось, что не вода залила луга и рощины, а наоборот — все тянулось, все плыло к ней: и далекие берега, и яркие лучи солнца, от которых так серебристо блестела река, и чайки летели не вверх, а все льнули к воде, ласково и весело покрикивая, и даже легкие облачка в небе стояли так низко, что думалось, вот-вот упадут в реку и поплывут по ней белоснежной пеной.
Но иногда вдруг в весенний пейзаж вторгалось и нечто инородное, печальное и жестокое.
Это пепелища сожженных сел и деревень, зловещими памятниками черневшие на весенней приднепровской земле.
Золото
Сумерки на Днепр опускаются по-южному, почти мгновенно. Вот только что все любовались ярким закатом, и вдруг где-то на краю разлива потухнет последний блекло-красный лучик, словно свет далекого костра, и все вокруг окутает, сожмет еще не густая, черновато-пепельная темень, которую даже звезды не могут пробить всей своей яркостью, лишь чуть-чуть мерцают — крохотные, тусклые.
Еще до наступления сумерек пароход на самом тихом ходу, осторожно, чтобы не сесть на мель, подошел ближе к берегу, бросил якорь и застопорил машину. Ночью идти опасно.
— Всем отдыхать! — летит над пароходом, над Днепром голос капитана, отдаваясь хлестким, словно шлепки по воде, эхом в берегах разлива.
Федор Михайлович уходит к себе в каюту. Он почти бессменно стоял все эти долгие часы на вахте. Уходит и механик Чубарь. Он тоже весь день не покидал машинного отделения, и к вечеру у него начали ныть незажившие раны. Дремлют где-то по своим местам немногочисленные пассажиры, и на время кажется, будто все погрузились в сон — все вокруг затихло, как и машина, целый день стучавшая в груди парохода мощным неутомимым сердцем.
Но вот в тишине раздаются гулкие шаги по металлическому трапу, негромкие, приглушенные голоса. Не сговариваясь, все собираются на верхней палубе. В передней ее части — две скамейки. На одной из них уже сидят кок Тоня, Иришка, тетя Сима. Недалеко, опершись на перила, стоят ребята — Саша, Василь и Федя с Петькой, Лемеж. Потянуло вдоль палубы махорочным дымом.
— Ой, шел бы ты курить на другую сторону, — закашлявшись, говорит Лемежу тетя Сима. — Прямо на нас дым, а мы петь собрались.
— От махорки голоса гуще будут, — слышится бас рулевого. Его голова, освещенная светом цигарки, когда он жадно затягивался, в темноте кажется огромной и круглой, как шар. — Запевайте, милые, запевайте, красавицы, что-нибудь душещипательное.
— А подпевать будешь? — спрашивает тетя Сима.
— А что же я комаров вышел сюда кормить, что ли? — басит Лемеж, и огонек его цигарки плывет к скамейке, где сидят женщины.
Тетя Сима запевает низким приятным контральто:
Мiсяць на нe-e-бi, зiроньки ся-а-ють,Тихо по мо-о-рю човен пливе.
И вот уже трое — Иришка, Тоня и Лемеж подхватывают:
В човнi дiвчина пiсню спiвае,А козак чуе, серденько мре.
«И не сговаривались ведь, не репетировали, — думает Саша, — а как у них хорошо, отработанно получается. Словно они всю жизнь пели вместе, словно давным-давно спелись. Голоса у всех разные, но каждый из них по-своему украшает песню».
Та пiсня мила, та пiсня люба,Все про кохання, все про любов… —
неслось над темным Днепром и над еще более темным берегом, который угадывался по костру, неярко горевшему где-то недалеко от воды. Вот у костра выросла одна тень, другая. Застыли, видно, те, кто сидел у огня, прислушиваясь к песне, поднялись и теперь слушали стоя. Кто они, эти люди, пастухи, которые вывели на первую траву лошадей, или солдаты, а может быть, те, кого война далеко забросила в чужие края и теперь они возвращаются домой, а эта весенняя ночь застала их в дороге? И, может, эта песня согревает их больше, чем пламя костра. Песня согревала и Сашу, волновала безмерно, хотелось вот так стоять на палубе, глядеть на далекий костер и слушать ее бесконечно.
Едва песня закончилась, боцман негромко сказал:
— Ну, наверное, и хватит. Капитан отдыхает…
Но в это время подошел Любин.
— Что случилось, чего замолкли?
— Капитана тревожить не хотим, — произнес Лемеж.
— Пойте, капитан любит песни, песни не мешают ему отдыхать, — сказал Любин.
Тогда боцман Валерий подошел к кочегарам и скомандовал:
— А ну, молодежь, всем петь!
Божко, Василь и близнецы уселись на пустую скамейку, а Саша сел рядом с Иришкой. Теперь запевал Валерий Божко. Голос у него был высокий, сильный — настоящий боцманский, а не такой писклявый, как при отдаче команд.
…Споемте, друзья,Ведь завтра в походУйдем в предрассветный туман,Споем веселей, пусть нам подпоетСедой боевой капитан…
Теперь песню подхватили уже все.
Много песен было спето в тот вечер: и «Огонек», и «Розпрягайте, хлопцi, коней», и «Землянку», и «Ой Днепро, Днепро». А когда устали, некоторое время сидели притихшие, всматриваясь в темноту, туда, где крохотным островком пылал костер, молча прислушивались к тугому шипению воды за бортом.
Но вот где-то далеко-далеко прокатились глухие, еле слышные даже в такой тишине раскаты канонады. И после них будто стало еще тише.
— Это там, — глуховатым голосом сказал Лемеж.
— А страшно там, дядя Володя? — почти шепотом спросила Иришка у рулевого.
— Война не страшной не бывает, — ответил Лемеж, — но человек ко всему привыкает.
— А вы, когда шли в первый бой, боялись? — спросил Василь.
Лемеж долго молчал, затем так же глуховато ответил:
— Не помню уже. Кажется, бояться было некогда. Не до боязни было…
— А я вот по себе знаю, — заговорил Любин, — да и от других слышал, что страх охватывает не во время боя, не перед ним, а уже после, когда начинаешь вспоминать, как да что там было… Особенно запомнился мне один случай. Правда, он не очень типичный, и причин для страха у нас вроде не было. Поначалу, конечно… — Любин замолчал, как бы припоминая, вздохнул. — Первый день войны застал нас на Днестровском лимане, в Аккермане. Вскоре пришел приказ, что весь флот, который там был, остается в распоряжении Южного фронта. Мы возили из Овидиополя в Аккерман боеприпасы, раненых. Их на ту пору было уже много… Однажды комендант приказал немедленно отбуксировать из порта две баржи. «Куда?» — спросил капитан. «Подальше за горизонт», — ответил комендант. «А какой груз?» — спрашивает наш капитан. «Какой, какой, приказано, исполняй!» — даже накричал на капитана комендант. А потом говорит: «Только ты того, поосторожней с грузом этим, очень ценный груз, золото». Ну что ж, золото так золото. Никогда нам еще не приходилось его баржами возить. Но чего во время войны не бывает… Только мы отчалили, а тут «юнкерсы» на город прут. «Может, оставить здесь? — кричит капитан с борта коменданту. — Потопят, так в гавани легче достать со дна такое богатство, а там дальше глубина, трудновато придется!» А комендант в ответ: «Пошел, сякой-такой, на всех парах, чтоб твоего и духу тут не было!» Ну мы и пошли на всех парах. В городе уже разрывы грохочут, пожары полыхают. Пара «юнкерсов» пошла на нас. Завыли бомбы, а потом как бабахнет, как бабахнет. Вылетели все стекла в каютах, а команду, как щепки, по всем углам разметало. Меня так швырнуло, что спиной выбил дверь в каюте. Поднялся и вижу, как прямо передо мною на причале поднимается с земли комендант. Его тоже волной шарахнуло, и вместо того, чтобы бежать в укрытие, он стоит на самом видном месте и все машет руками, будто камни швыряет, быстрее, мол, отходите, быстрее. Еще пару раз шарахнуло. Коменданта кинуло на кучу угля. А он опять поднялся, весь черный, а лицо белое, с выпученными глазами. И опять кричит и машет. Но не потопили нас, не знали, видно, фрицы, что везем мы. Отбомбились и улетели. А мы, как и было приказано, баржу отбуксовали за горизонт, вернулись, а комендант все еще ждет нас. Только теперь лицо у него было уже не бледное, а красное, как после бани, и улыбка до ушей. Обнял он нашего капитана и говорит: «Ну, спасибо вам, братцы-герои, спасибо, родные, всех будем к награде представлять, вывезти такой груз из порта. Вы спасли город». — «Как это — спасли город?» — не поняли мы. — «А очень просто, — говорит комендант, — в трюмах барж было такое золото, что если бы шарахнуло, то от нашего города и щепки бы не осталось». — «Что же там было?» — спрашивает капитан. «Фугасные бомбы», — пояснил комендант. Вот тогда-то у всех нас и пошли, как говорится, мурашки по телу. Да какие там мурашки, трясло всех черной лихорадкой.
