Лидия Чарская - Том 27. Таита (Тайна института)
— Т-а и-та? Кто это такой? — спросила Балкашина.
— Неужели не догадываетесь, — сердито ответила Ника.
— А! Т-а, это — Тайна, а и-та — это института! — хлопая в ладоши, воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. — Значит, это ваша Тайна больна?
— Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала "Т-а и-та", чтобы никто не догадался. Тайна больна, — продолжала Ника. — Надо ее сейчас навестить. Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в леченье. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна! Пойдем скорее к ней, Валя.
Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок. Бульканье капель, какой-то шорох.
— Ну что, Валерьяночка, идем?
— Конечно, Ника, конечно.
— Только возвращайтесь скорее, mesdames. He мучайте, — слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. — А то мы тут Бог знает, что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.
— Да поцелуйте ее от тети.
— От дедушки.
— От мамы.
— От тети.
— И от меня.
— И от меня.
— Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, — спешат Ника и Валя заверить подруг.
— От меня увольте, пожалуйста, не надо, — брезгливо тянет Лулу Савикова.
— Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи, — неожиданно вспыхивает Баян.
— Какое выражение. Fi donc! Стыдитесь, Баян, — жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение.
— Ну уж молчите, M-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, — сердится пылкая Шарадзе.
— Какое мне дело до нее, — пожимает снова Лулу плечами.
— Конечно, тебе нет дела до Тайны. Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько, — горячится Золотая Рыбка. — И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, — прибавляет она совсем уж сердито.
— Какая у вас грубая манера, Тольская, — презрительно бросает Лулу.
— Зато есть сердце, — вступается за подругу Хризантема, — а у тебя вместо сердца кусок приличия и больше ничего.
— Да не ссорьтесь вы, месдамочки! Брань и ссоры — ересь и грех, противные Богу, — стонет Капа Малиновская.
— Mesdames, довольно. Мы идем.
И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.
В среднем классном коридоре пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.
— Это Стеша. Бежим к ней. От нее узнаем все. Очевидно, она нас здесь поджидала, — срывается с губ Баян, и она стрелою мчится на лестницу.
— Стеша! Милая! Голубушка! Что с Тайночкой? Говорите, говорите скорее, не мучьте, — лепечат через минуту, перебивая одна другую, Ника и Валя.
Глаза у Стеши заплаканы. Кончик вздернутого носа покраснел и распух от слез.
— Барышни, милые барышни, мамзель Баян, мамзель Балкашина. Несчастье с Глашуткой нашей. Уж такое несчастье! Уж как и сказать, не знаю, — всхлипнула Стеша, утирая передником лицо.
— Ну же! Ну! Какое несчастье? Говорите скорее.
— Отравилась Глашутка наша, — чуть слышно лепечет Стеша.
— Отравилась! Господи! Что еще! Каким образом?
Но Стеша молчит, не будучи в силах произнести ни слова, и только тихо, жалобно плачет.
Ника Баян с выражением ужаса смотрит на Валю. А у той разлились зрачки, и глаза округлились с испуга.
— Господи! Отравилась! Этого еще недоставало? Скорее, скорее к ней!
Снова схватились за руки и мчатся по лестнице вниз. И кажется, теперь никакая сила не сможет их остановить.
Уже за несколько саженей до сторожки девушки поражены тихими, жалобными стонами, несущимися оттуда.
Не теряя ни минуты, они мчатся к сторожке.
— Отворите, Ефим, это мы! Отворите! — стучит Баян у двери в каморку.
В тот же миг поворачивается ключ в замке, щелкает задвижка, и девушки входят в каморку.
Их встречает испуганный Ефим. Очки сползли у него на кончик носа. Старые близорукие глаза бегают из стороны в сторону.
— Голубчик Бисмарк, что случилось?
— Да плохо, барышни. Дюже плохо. Думаю, ее к ночи в больницу везти. Как поулягутся все, проскочим как-нибудь задним ходом, — говорит он убитым голосом.
— В больницу? Ни за что!
Этот крик вырывается так непроизвольно и громко из груди Баян, что и старик Ефим, и Валя Балкашина шикают и машут руками.
— А как же быть-то иначе? А коли помрет Глашутка-то? Куды я с мертвым-то телом денусь? — снова глухо произносит Ефим.
Жестом отчаяния отвечает ему Ника и проходит за ситцевую занавеску. Там, раскидавшись на постели, в жару мечется Глаша. Глаза ее странно блестят. Личико вытянулось и заострилось за несколько часов страданий. Ручонки судорожно дрожат, пощипывая край одеяла.
С нежностью склоняется над пышущим жаром личиком Ника Баян.
— Детка моя. Тайночка милая. Ты узнаешь свою «бабушку» Нику?
Глаза Глаши широко раскрыты. Запекшиеся губки тоже. Из тяжело дышащей груди вырываются звуки, похожие на свист. Она как будто видит и не видит склоненное над нею с трогательной заботой юное личико.
А Ефим говорит в это время Вале:
— Уж такая напасть, такой грех, не приведи Господи. Взял я это газету после обеда. Дай, почитаю, думаю. Что там у сербов делается, да что господин король Фердинанд у братушек наших болгар. Опять же император Вильгельм заинтересовал меня своей политикой. А эта проказница, прости Господи, банку-то, что ей нынче с помадою барышня Лихачева подарила, утащила за занавеску, помаду-то всю выцарапала из банки, на булку намазала, ровно масло какое, да и съела. Ну, как тут не отравиться да не помереть?! Часа не прошло, как начались колики да рвота. Плачет, стонет, мечется, того и гляди весь институт переполошит. Уж я и так и этак. Понятно, в толк не берет. Куда ей, бедняжке.
— Господи! Господи! — вздыхает с отчаянием Валя. — Как страдает, бедняжка. Постараюсь хоть как-нибудь успокоить ее, — и, вынимая из кармана пузырек с каплями, Валя требует воды и рюмку и, отсчитав ровно десять капель, подносит рюмку к запекшемуся ротику Глаши.
Но той не проглотить лекарства. Она закидывает голову назад. Белая пена выступает у девочки на губах. Из маленькой грудки вырывается хрип.
— Она умирает! — с ужасом шепчет Ника.
— Эх, барышни, говорю: в больницу ее надоть. Не то и себя и меня, старика, погубите.
И седеющая, остриженная коротко, по-солдатски, голова Ефима с сокрушением покачивается из стороны в сторону.
Все трое стоят безмолвно и смотрят в изменившееся личико больной. Первой приходит в себя Ника.
— Наверное, все произошло оттого, что она проголодалась. Мы виноваты во всем, мы не сумели доставить ей нынче обед. И она набросилась с голоду на эту гадость — помаду, — произносит, волнуясь, Ника.
— Ну уж неправду изволите говорить, барышня, сыта она у меня завсегда бывает, — вступается Ефим. — И щи, и кашу вместе хлебаем. Уж такая, стало быть, проказница она: что ни увидит, все в рот тащит, не догляди только.
Глухой стон срывается с запекшихся губок больной. Обе девушки кидаются к Глаше и склоняются над ней.
— Тайночка, милая Тайночка, тебе очень больно, да?
В ответ звучит новый стон, и конвульсивные движения крохотных ножек красноречивее всяких слов говорят о непосильных страданиях ребенка.
— В больницу бы, — снова робко заикнулся Ефим.
— Нет! — резко и властно срывается с уст Ники. — Не пушу я Тайночку нашу ни за что в больницу. А доктора привести сюда надо, непременно сюда, — неожиданно прибавляет она.
— Да как же его достать-то?
— Я уж знаю, как. Нашла выход. Слава Богу! — и Лицо Ники становится решительным. Заметная черточка намечается между бровей.
— Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, — обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь.
* * *Теперь Ника шагает с опущенной на грудь головою по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.
За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники. Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За нею, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет 28-ми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это — Спартанка, классная дама второго класса, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, любит эту милую Зою Львовну и верит в нее. И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу, И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.
