Анна Бодрова - Аринкино утро
Проснувшись утром, Аринка почувствовала, что у неё страшно болит нос. Она сдёрнула платок, стремглав бросилась к зеркалу. Увидев своё отражение, Аринка не узнала себя. На месте носа было что-то непонятное: сине-красное, распухшее, с глубокой складкой в том месте, где кончалась мякоть кончика носа и начинался хрящ. Когда-то продолговатые ноздри, смотревшие вниз, теперь округлились и зияли тёмными впадинами, как две норы. «Что-то не то, не получилось», — с тоской подумала Аринка и побежала к умывальнику исправлять свои грехи. Мочалка с мылом дополнила недостающие краски в её лице. Взмокшая чёлка слиплась и свирепо топорщилась во все стороны. Как Аринка ни пыталась её утихомирить, но та не сдавалась и воинственно задиралась кверху.
Семья в полном составе сидела за столом и завтракала. Симон, как всегда, что-то рассказывал смешное и удивительное. Елизавета Петровна дотошно расспрашивала его:
— Ну и что же ты? Ты-то что сказал?
Вдруг Симон умолк на полуслове, его рука с дымящейся картофелиной повисла в воздухе, а рот приоткрылся и застыл. Его лицо выражало недоумение, граничащее со страхом. Перехватив его взгляд, Елизавета Петровна тут же обернулась. К столу приближалась Аринка. Она тихо, с виноватой улыбкой, как гостья, которая просила прощения за опоздание, остановилась возле стола. Взгляды, устремлённые на неё, приковали её к месту. Елизавета Петровна, молитвенно приложив руки к груди, зашептала:
— Господи, Иисусе Христе, с нами крестная сила! Что с нею? Люди, что с нею?
Все воззрились на Аринку, никто не мог ничего сказать, никто ничего не понимал. Что с нею произошло? Упала? Расшиблась? Кто-то ударил так, что нос набок своротил? А это платье, подпоясанное верёвочкой и задранное выше колен? А эта причёска с выстриженной чёлкой? Что это?
Первым пришёл в себя Ивашка. Он сорвался со стула, подскочил к сестре, ткнулся в её лицо, словно обнюхал, и торжественно произнёс:
— Ха, вот это харя! Я понимаю! Кто тебе её так уделал? Небось сама?
Варя растерянно хлопала ресничками, готовая вот-вот расплакаться. И только Лида, всегда спокойная, невозмутимая, не проявляла никакого волнения. Она сразу поняла, откуда дует ветер.
— Очередной фортель, не более, — насмешливо сказала она. — Видите, питерской фее подражает, и чёлку отчекрыжила, и платье по моде. А вот что с лицом она натворила, надо её спросить.
И тут все увидели, что в сущности Аринка жива и здорова, и что её вид — это не более как дело её рук, и что волноваться нет причин.
На смену испугу пришло весёлое настроение, смеялись все, только Симон сидел насупившись, не разделяя общего веселья. Аринка страдальчески скривила лицо, зашмыгала носом и, вдребезги сконфуженная, выскочила из комнаты. Симон вытер всей пятернёю рот, пригладил усы, не то с укором, не то с сожалением проговорил, ни к кому не обращаясь:
— А мне думается, тут не смеяться, а плакать в пору. Девчонка в забросе растёт. Никому нет до неё дела. Три взрослых бабы, неужель не видите, какое у неё лицо? Солнцем всё обожжено, обветрилось. Небось свои мордочки колд-кремом мажете, горячей сывороткой моете. Не так? А ноги? Все заскорузли, в цыпках, пятки в расколинах, из них кровь течёт. Кто досмотрелся, чтоб ноги мыла, когда спать ложится, да смазали хоть чем-нибудь? Ой, люди, люди. Только о себе забота. — Не на шутку рассерженный Симон резко вышел из-за стола. Ивашка побежал следом. Елизавета Петровна, чувствуя всю справедливость мужниных слов, тут же распорядилась:
— Правду отец говорит, без вниманья девка растёт. Варвара, смажь лицо ей маслом. Ноги заставляй мыть каждый день и свиным жиром мажь. А чёлку эту — кошачий хвост — чтоб я не видела. Чтоб ей пусто было!
Варя долго и тщательно обихаживала Аринку. Смазанное лицо блестело как начищенный самовар. Нос, побывший в беспамятстве столько времени, понемногу приходил в себя, принимая свою форму и цвет. Волосы, расчёсанные на пробор, заплелись в тугие толстые косички, они торчали за ушами, как рожки у годовалого бычка. Варя приговаривала с укором:
— Напугала ты нас всех, Аринка, до смерти напугала. И зачем тебе было себя уродовать? А чёлка у тебя лежать не будет, потому что волосы вихром у тебя растут спереди. Вот ты какая глупая.
И Варя как ни пытала Аринку, что она учинила со своим носом, та ничего не сказала. Теперь ей самой было стыдно за свои художества.
Повеселев, Аринка помчалась к отцу. Надо же было показать себя в новом виде. Симон, метнув, на неё быстрый придирчивый взгляд, остался доволен. Мимоходом, как бы вскользь, сказал:
— Люди, как птицы, каждый должен свою песнь петь, и своим голосом, а коль петух начнёт соловью подражать, то получится смехота, ни соловья, ни петуха. Чуешь, про кого намёк даю? Вот то-то. Что в Питере модно, то в деревне негодно, говорят люди. Ты сама по себе, а другая сама по себе. И в каждой есть своё что-то хорошее. Нельзя быть всем на одно лицо.
Аринка вслушивалась в слова отца и диву давалась, как это он всё понял и рассудил, точно она стеклянная была перед ним и он видел её насквозь. И, как бы продолжая развивать свою мысль, Симон коснулся самого главного и больного для Аринки вопроса, именно того, о чём она только мечтала, но никому никогда бы не сказала, даже отцу. А он взял все её мысли, да и высыпал, точно горох из мешка.
— Оно, конечно, быть красивой хорошо. Кто красив да умён — два угодья в нём. А коль красив, да дурак, то не надо и за так! Но дело не всегда в красоте, то есть в лице красивом. У человека должна быть другая, человеческая красота — это его душа. Вот к этой-то красоте каждый тянется, и каждому человеку она нужна, эта душевная красота. Она никогда не старится, не то что лицо. Точно.
Аринка насторожилась. Какой живительный бальзам он капнул на её огорчённое и разочарованное сердце. Значит, ещё не всё потеряно.
— А у меня какая душа? Красивая или нет? — с замиранием спросила она.
— У тебя-то? Конечно, красивая, — без тени сомнения ответил Симон.
— А что значит красивая? Её же не видно, она где-то там.
— Вот в этом-то и секрет, что красота не показная, а настоящая на деле видна. Коль человеку плохо, помоги ему. Коль человек просит, дай ему. Коль зовёт — отзовись, коль стучит — впусти. Никогда не скупись на сердечную ласку, не жалей времени на доброе дело. И тогда каждый скажет про тебя: «Она большой и красивой души человек!»
Аринка задумалась. Ей отхотелось быть похожей на Нонну.
Чего там, пусть Нонна будет сама по себе, а Аринка будет сама по себе.
ЧЕМ ПАХНЕТ ХЛЕБ. ЧУЖОЕ ГОРЕ. КАК УЗНАТЬ ЧЕЛОВЕКА
И надо было такому случиться: в самый разгар работ заболела Лида. Хотела утром встать с постели и не смогла — рухнула, как подкошенная. Разломило спину, стреляет в ногу: ни встать, ни сесть, ни согнуться, ни разогнуться. Беда! Что случилось с девкой? Вчера ложилась здоровая, весёлая, а сегодня — на тебе, стонет, плачет, а встать не может. Елизавета Петровна в панике мечется между печкой и Лидой, с ног сбилась, а чем помочь — не знает.
Сначала натёрла поясницу скипидаром, потом обложила горячей сенной трухой, распаренные травы — они всегда целебны. А сама нервничает, тихонько поругивается:
— И что за народ ныне квёлый пошёл. Эк ведь тебя угораздило когда заболеть! Без ножа зарезала! Чтоб тебя разорвало, прости ты меня грешную.
Лида плакала от боли и обиды:
— Да я-то тут при чём? Разве я хотела этого? Сама не знаю, что случилось.
— Ну да ладно, не плачь, может, бог даст и полегчает, — спохватившись, говорила Елизавета Петровна, заботливо подтыкая одеяло под соломенный постельник. А солнце уже выкарабкивалось из-за леса и поднималось всё выше. Вся деревня с косами и серпами шла в поле на жатву. Шли как на переселение, целыми семьями. Молодухи грудных детей забирали с собою. Пристроив их в тенёчке, укладывали в бельевые корзины. Деревня пустела. Остались больные, старухи да дети малолетки.
Варя в белоснежной холщовой кофточке, в ситцевом платочке, подвязанном «домиком», стояла в раздумье посреди двора. Она медлила уходить в поле, втайне поджидая Лиду. Авось той полегчает, и они, как всегда, пойдут вместе. Выйти на полосу одной — дело нелёгкое, тем более Лида считалась непревзойдённой жницей, по быстроте и ловкости равной ей не было во всей деревне. Но как видно, с Лидой дела плохи, и, вздохнув, Варя пошла одна. Что делать, рожь ждать не будет, того гляди зерно посыплется. Аринка сидела на крыльце и смотрела ей вслед. В удалявшейся одинокой фигуре сестры было что-то грустно-сиротливое. Аринка напряжённо сдвинула брови, до боли закусила губу, это означало у неё крайне усиленную работу мозга. Вдруг, решительно сорвавшись с места, натянула на босу ногу прохудившиеся сапоги, сдёрнула со стены маленький серп, которым она обжинала высокую траву в малиннике да картофельную ботву, и бросилась догонять Варю, крикнув на ходу матери:
