Юрий Коринец - Там, вдали, за рекой
— Сейчас он придёт. Они пошли с папой в магазин. Скорей одевайся, ты же идёшь сегодня в цирк!
Но мне было не до цирка.
— Где мой бивень? — опять заорал я. — Он был вот здесь, под подушкой! Я его сам положил!
— Ничего не понимаю! — сказала мама. — Какой бивень?
— Которым Полярный человек рисовал на льду! Может, ты и лёд не видала?
— Лёд я видела. А бивень не видела… Откуда он?
— Дядя подарил!
Не мог же я сказать, что мы ходили за бивнем!
— Не знаю, — сказала мама. — Спроси у дяди. А сейчас одевайся.
«Наверное, дядя взял бивень, — подумал я. — Зачем только он его взял?»
В это время вошёл дядя. А за ним папа. Чанг нёс в зубах покупки.
— Ты ещё не одет! — сказал дядя. — Ты забыл, что мы идём в цирк?
— Где мой бивень? — спросил я тихо.
— Какой бивень? — спросил дядя.
— Бивень мамонта! Полярного человека! Мы его клали с тобой под подушку…
— Я ничего не клал под подушку!
— Как — ты не клал под подушку? Мы вместе клали его под подушку!
— Когда?
Это было уже слишком! Я не мог больше молчать!
— Когда мы вернулись с Северного полюса!
— Он болен! — сказала мама испуганно. — Этого ещё не хватало!
— Может быть, это тебе приснилось? — спросил дядя.
— Не обманывайте! — закричал я. — Отдайте мой бивень! Где мой би-и-и… ве-е-е… — И я упал на кровать, захлёбываясь от рыданий.
Чанг заскулил. Он тоже уткнулся рядом в подушку.
— Вот! — сказала мама. — Вот до чего ты довёл ребёнка!
— Сейчас мы всё выясним, — сказал дядя.
Но голос его звучал неуверенно. Он сел ко мне на кровать. И папа. Они пытались меня обнять. Но я отталкивал их и ревел как белуга.
Мне было так тяжело! К тому же я не понимал, в чём дело.
Наконец я понемногу затих. У меня больше не было слёз.
— Мой дорогой! — сказал дядя. — Мой милый мальчик! Пойми, что это тебе приснилось!
— Расскажи, что тебе снилось! — сказала мама.
— М-может, про лёд м-мне тоже приснилось? — сказал я, заикаясь.
— Нет! — сказал дядя.
— Нет, приснилось! — крикнул я. — И ты мне приснился! Вы все мне приснились! Отойдите, вы мне приснились! — И я снова заплакал.
— С ним истерика, — сказала мама. — Выпей воды!
— Чепуха! — сказал дядя. — Вставай, пойдём в цирк!
Но я молчал. Я уже принял решение.
— Ну ладно! — Дядя потрепал меня по плечу. — Будет тебе бивень! Считай, что он у тебя под подушкой…
— Ты жалкий обманщик, — произнёс я медленно, с расстановкой. — Я с тобой больше не разговариваю!
Я сказал это твёрдо, глухим голосом, но внутри у меня сразу всё оборвалось. «Как — я не буду с ним разговаривать, с моим дядей?» И я опять повторил:
— Не разговариваю!
— Выпей воды! — сказала мама.
— С меня довольно! — сказал папа и вышел.
— Хочешь яблоко? — спросил дядя.
— Не подлизывайся, — сказал я.
— Ну знаешь! — сказал дядя. — Этого не будет! — и тоже вышел из комнаты.
— Дети вы, дети! — вздохнула мама. — Какие вы дети!
И тоже вышла. Они о чём-то говорили в другой комнате. А я лежал и молчал. Я слышал, как дядя ушёл. Он ушёл не простившись — первый раз в моей жизни! «Это конец, — думал я. — Конец нашей дружбы с дядей! Вот это уж не этвас! Совсем не этвас!» Мне захотелось вдруг умереть.
«Пусть я умру, — думал я. — Умру навсегда. Тогда они узнают! Они принесут мне бивень, но будет уже поздно. Они будут стоять, содрогаясь от рыданий, и протягивать мне бивень, огромный прекрасный бивень, но будет уже поздно. Я буду спокойно лежать и улыбаться. «Так им и надо! — буду я думать. — Нечего было обманывать!»
А ещё мне очень хотелось в цирк. Сейчас там начинается представление. Я представил себе, как там начинается представление. Я увидел цирковые огни, и огромный купол, и канаты под куполом и ощутил сквозняк — тот особый, неповторимый сквозняк, который всегда дует в цирке, — сквозняк, пахнущий лошадьми, и слонами, и медведями, и тюленями… Но что об этом сейчас говорить! Я никогда больше не пойду с дядей в цирк!
Всё идёт вверх ногами
Я очень долго не разговаривал с дядей. С мамой я разговаривал, и с папой разговаривал, и, конечно, с Чангом. Потому что они были ни при чём. А с дядей я не разговаривал. И дядя со мной тоже не разговаривал.
Мой дядя был очень гордый. И я был гордый. Мама говорила, что я весь в дядю. Человек всегда растёт в кого-нибудь. Просто так человек никогда не растёт.
Когда дядя приходил к нам в гости, я молчал. И не глядел на дядю. И дядя на меня не глядел. Только немножко, краем глаза, боковым зрением. Я тоже глядел на дядю боковым зрением. Видеть что-нибудь боковым зрением — значит смотреть на что-нибудь прямо перед собой, а краем глаза следить за тем, что делается сбоку. То, что делается сбоку, всегда видится тебе смутно, как во сне. Но всё же видится. Вот так я и смотрел на дядю.
Я, например, брал газету, и смотрел прямо в газету, и читал там какую-нибудь фразу, например:
Да здравствует боевой руководитель внешней торговли товарищ Розенгольц!
Лозунг этот я переписал из дядиной газеты, — у дяди много лет хранились подшивки старых газет. У дяди даже были подшивки дореволюционной «Правды». Дядя любил читать старые подшивки, и тогда он становился задумчивым, потому что эти газеты напоминали ему минувшие годы, годы борьбы и тревог, напоминали ему его старых товарищей по оружию, из которых уже многих не было в живых. «Иных уж нет, а те далече…» — говорил при этом дядя. Это строчка из Пушкина. Дядя очень любил Пушкина.
Так вот, я смотрел прямо в газету и чётко видел там буквы, до того чётко, что у меня рябило в глазах и на глаза навёртывались слёзы. Потому что боковым зрением я смотрел на дядю, который сидел за столом и пил чай. Краем уха я слышал дядины отрывистые фразы, очень тихие фразы, которыми дядя обменивался с папой и мамой. С тех пор как мы с дядей поссорились, он больше не разговаривал громко. И больше не говорил «доннерветтер». И «этвас» он тоже не говорил. Дядя вообще стал очень тихим, как папа. Даже папа стал как будто громче, потому что тихим стал дядя. Просто папу стало больше слышно.
Всё это меня очень мучило, потому что мне было жалко дядю. И себя тоже. Я очень хотел с дядей помириться, но не мог подойти первым. Я чувствовал, что дядя тоже мучается, но тоже не может подойти первым. Такие уж мы были гордые.
Я всё сидел и смотрел прямо перед собой в газету, и буквы в газете становились огромными, и прыгали у меня перед глазами, и двоились, и я не мог ничего понять. Я по двадцать раз читал одну и ту же фразу и всё равно не мог ничего понять.
Рядом со мной сидел Чанг, тоже невесёлый. Чанг чувствовал, что мы с дядей поссорились, и хотел нас помирить, но это ему не удавалось. Чанг всё время подходил то ко мне, то к дяде, лизал нам руки и стоял, низко опустив голову, выражая этим высшее доверие и просьбу помириться. Но я не мог подойти к дяде, вспоминая те свои страшные слова. Я не мог себе этого простить. С тех пор прошло много лет, я давно уже стал взрослым, но до сих пор не могу себе этого простить. А тогда, в те дни, у меня вообще всё пошло вверх ногами.
Помню, я тогда обнял Чанга и шепнул ему на ухо: «Скажи дяде, что я не могу себе этого простить!» И Чанг пошёл к дяде и ткнулся ему мордой в колени, а потом встал на задние лапы и что-то прошептал дяде, лизнув его в ухо. Уж я не знаю, что он ему прошептал, но дядя вдруг встал и сказал:
— Ну, нам пора!
Может быть, он подумал, что Чанг зовёт его гулять, а может быть, он всё понял, но не хотел мириться, потому что был очень обижен, но он встал и пошёл одеваться. Чанг запрыгал, и заскулил, и стал бегать от дяди ко мне и от меня к дяде.
— Может быть, ты хочешь погулять с Чангом? — спросила меня мама.
И тут дядя на минуту замешкался — или это мне только показалось? — и у меня страшно забилось сердце и кровь хлынула в голову, мне стало жарко, и я сказал:
— НЕТ!
Дядя сразу тихо сказал: «До свидания» — и пошёл к выходу. И папа и мама тоже сказали: «До свидания», а я ничего не сказал. Что и говорить, воля у меня была потрясающая!
Когда дядя ушёл, я тоже оделся и пошёл гулять, потому что я не мог заниматься — ничего не лезло мне в голову. Мне было очень плохо. Ничего меня не радовало: ни пушистый снег, который лежал во дворе сугробами, ни ребята, которые играли в снежки и катались на санках с этих сугробов, ни солнце, ни воробьи. Я ходил мрачный и покинутый и всё время думал о дяде. С дядей было связано так много! Дядя был мне самый дорогой, самый близкий человек на свете, не считая, конечно, мамы: мама тоже была мне самый близкий на свете человек, да и папа был мне самый близкий на свете человек, но дядя был дядя! А я с ним так глупо поссорился! Всё из-за этого проклятого бивня, которого, может быть, действительно не было. Уж лёд-то мне не приснился — это точно, это все подтвердили, а бивень, может быть, и приснился. Хотя я не мог этого утверждать. Я совсем запутался!
