Елена Ильина - Обыкновенные девчонки (сборник)
Гуля засмеялась:
— Девочка ты еще совсем, Ася. И зачем ты только на фронт приехала?
— Зачем? — спросила Ася и отвернулась.
— Ты обиделась? — сказала Гуля и опустила ложку. — Прости меня, Асенька. Честное слово, я не хотела тебя обидеть. Сердишься?
— Мне спать хочется, — ответила Ася, не глядя на Гулю. — Думаешь, если ты выспалась, так уж никому спать не надо?
Она принялась стелить себе в уголочке. Поворошила сено, сверху бросила с размаху шинель.
— Ложись на нарах, — сказала Гуля.
Ася ничего не ответила, легла и повернулась к Гуле спиной. Гуля подошла к Асе, села рядом, поцеловала ее в голову.
— Перестань, Асенька. На войне нельзя ссориться. Потом пожалеешь, да поздно будет.
Ася посмотрела на Гулю и вдруг залилась слезами:
— Ты сама знаешь, как я люблю тебя! Только пойми, что я не могу быть такой, как ты. Но я стараюсь, я все делаю.
— Все, все, Асенька, — сказала Гуля. — Ты отлично работаешь… Но знаешь, я все-таки поговорю в штабе, чтобы тебя отпустили домой.
— Не надо! — вскрикнула Ася. — Я не хочу! Я буду здесь до конца. С вами.
— Ася… — Гуля погладила ее темные гладкие волосы. — Ася, я же вижу, что ты очень, очень устала. А жизнь здесь такая трудная. Ты думаешь, нам с Людой не трудно? Еще как! Но только мы покрепче тебя…
— Я привыкну, — сказала Ася и укрыла ноги краем своей шинели. — Только ты никому не говори, чтобы меня отправили в тыл. Ты слышишь, я не хочу!
— Ну хорошо, хорошо!
Ася смотрела на Гулю, и в глазах подруги Гуля прочла тревогу.
— Что еще, Асенька?
— Ничего, — сказала Ася.
Ей хотелось сказать, что уже третий день как нет мальчиков, но она побоялась огорчить Гулю. Да и усталость взяла свое.
Ася скоро уснула, а Гуля еще долго сидела, опершись на шаткий самодельный столик, и смотрела на эту худенькую черноголовую девочку, по-детски свернувшуюся клубком.
Гуля знала о ней совсем немного: что она из-под Минска, что брат ее на другом фронте и давно не пишет, отец давно умер, а мама с младшей сестренкой в каком-то колхозе под Уфой и тоже давно не пишут. Вот и все. А какой родной казалась ей эта девочка! Будто родились в одном городе, выросли вместе и в одну школу вместе ходили…
«Да, хорошая школа — война!»
А утром вернулись Саша и Гриша. Голодные, оборванные, в ссадинах, они все же по-военному подтянулись перед офицером Фасаховым и доложили:
— Товарищ начальник! Задание выполнено!
И они подробно рассказали, где и сколько у немцев орудий и танков.
На перекрестке трех дорог
Гулю приняли кандидатом в члены партии. Это было для нее большим и радостным событием. Много раз перечитывала она боевую характеристику, которую дал ей, рекомендуя ее в партию, командир батальона:
«…Комсомолка Королёва личным примером храбрости и геройства вдохновляет бойцов на новые и новые подвиги».
«Неужели это про меня написано?» — с удивлением думала Гуля.
Ей казалось в эти дни, что она сразу выросла, повзрослела и должна готовиться к еще более трудным испытаниям. А время было напряженное, переломное. Наши части, сдерживая противника, готовили силы для будущего наступления, для решительных боев…
Люда Никитина только что кончила перевязывать новую партию раненых. Она мыла у себя в дежурке руки под жестяным рукомойником, когда на пороге неожиданно появилась Гуля.
— Ты почему не отдыхаешь? — спросила Люда. — Ведь всю ночь работала!
— Ты понимаешь, — задумчиво сказала Гуля, — меня сейчас вызывали в штаб.
— Зачем?
Гуля скинула полушубок и присела на табуретку.
— Как тебе сказать?.. Помнишь, в былине об Илье Муромце есть такое место. Илья Муромец остановил коня на перекрестке трех дорог и читает надпись на белом камне: по одной дороге пойти — богатым быть, по другой дороге пойти — женатым быть, по третьей дороге пойти…
Гуля не договорила.
«Убитым быть», — припомнила Люда, но тоже не решилась почему-то выговорить эти слова.
— Ну, так вот, — сказала Гуля, — я тоже стою на перекрестке трех дорог. Мне предлагают на выбор: работать в политотделе дивизии секретарем или поехать учиться. В Москву.
— А третье что предлагают? — спросила Люда. — Какая третья дорога?
— Да больше и не предлагают. Но дело в том, что меня не устраивает ни то, ни другое. Разве я с моей энергией выдержу долго на секретарской работе? Посуди сама. А в Москву я не хочу. То есть я очень хочу, и сказать тебе не могу, как я была бы рада Москву снова увидеть, папу… Мне и учиться хочется. Столько времени книги в руках не держала. И вообще одно слово «Москва», сама знаешь, что для меня значит. Но я не могу отсюда уехать.
И Гуля, шагая по дежурке из угла в угол, стала с жаром втолковывать Люде, что она просто не в силах расстаться с людьми, с которыми прошла огонь и воду в самом буквальном смысле этого слова, и что она не может уехать в тыл именно тогда, когда их полк и вся дивизия готовятся к самым горячим боям.
Люда ничего не сказала, но невольно подумала:
«Значит, третья дорога…»
И сама испугалась этих слов.
«Ох, и зачем только она вспомнила своего Илью Муромца!»
Люда с досадой тряхнула головой и, чтобы заглушить непрошеную тревогу, сказала веселым голосом:
— Значит, так и решила оставаться с нами? Ну ладно, будем считать, что ты уже вернулась из Москвы. Вечером, если будет тихо, отпразднуем твое возвращение. Откроем консервы. Позовем товарища Плотникова, Топлина, песни петь будем, ладно?
— Ладно, — сказала Гуля, и глаза у нее сделались веселые, почти озорные. — Знаешь, Людушка, самое трудное на свете — это выбирать. А уж если выбрала, дальше все легко.
Ася
Греясь у печки, Гуля перечитывала только что полученные письма. Одно было фронтовое — от Эрика, другое — домашнее, заботливое, полное всяких милых, мирных новостей: Ежик запрятал чайные ложки в чьи-то валенки, утопил в ведре с водой башмак, подрался с соседским мальчиком, который старше его на целых два месяца.
Гуля долго держала на ладони маленькую фотографическую карточку.
— Вот как он вырос, мой Ежик! Уже не младенец, а настоящий мальчишка!
И она представила себе уфимский двор, весь засыпанный снегом, и своего Ежика в мохнатой шубке, подталкивающего одной ногой маленькие санки.
Эрик написал ей всего несколько строк. Видно, ему было некогда. Посылал номер своей полевой почты, обещал скоро написать еще, если только доведется снова держать в руках карандаш и бумагу.
Гуля понимала в этом письме каждое слово, каждую черточку. Она бы и сама написала точно такое же письмо, если бы узнала адрес Эрика прежде, чем он разыскал на фронте ее.
На столике дежурки лежал еще один конверт. Не то детским, не то старческим почерком на нем было написано Асино имя.
Вот оно, долгожданное письмо из уфимского колхоза! Поскорее бы пришла Ася…
Наконец дверь открылась. Ася вошла, вся осыпанная хлопьями снега. Синими от холода пальцами она едва-едва расстегнула ворот полушубка.
— Садись скорее к печке, — сказала Гуля. — Грейся… Ну что, хорошо тебе?
— Хорошо!
— А сейчас будет еще лучше!
И Гуля положила ей на колени маленький конвертик.
— От наших! — шепотом сказала Ася.
Долго, шевеля губами и покачивая головой, читала она это письмо.
— Ну что? — спросила Гуля.
— Пишут, что теперь у них все хорошо, — переводя дух, ответила Ася. — Устроились, живут ничего… Сестренку счетоводом взяли, мама шьет. И от брата открыточку получили — жив.
Ася прижала письмо к щеке и засмеялась:
— Ух, как я рада!
— Вот видишь, я тебе говорила…
— А мне, девушки, ничего сегодня не было? — спросила Люда, входя в дежурку и с одного взгляда заметив письма в руках подруг.
— Тебе завтра будет, — ответила Гуля. — У меня такое предчувствие.
— Ну, смотри же, чтоб было письмо! А то мне на вас глядеть завидно. Вон вы какие сегодня веселые! Ну, хоть расскажите мне ваши новости, если уж у меня своих нет.
И все три девушки, усевшись у огня, принялись опять и опять перечитывать домашние письма.
Уже время клонилось к вечеру и казалось, что день так и пройдет спокойно, без боя, как вдруг неожиданно где-то затрещала пулеметная очередь, застрочили автоматы. Началась перестрелка. По боевой тревоге Гуля и Ася встали, оделись, перекинули через плечо свои санитарные сумки и вышли из землянки.
К ночи бой утих.
По степи, белой от инея, пробиралась, объезжая окопы и траншеи, санитарная машина. Санитары вытащили из машины носилки. Люда в халате поверх шинели выбежала встречать раненых. Еще издали она услышала голос Гули:
— Осторожней, осторожней, не трясите!
Носилки, слегка покачиваясь, двинулись по направлению к крыльцу. Люда привычно наклонилась и заглянула в бледное лицо раненого.
