Юрий Хазанович - Свое имя
До пятого класса они учились врозь: Митя был на год старше своего друга и опережал его на один класс. Но он заболел скарлатиной, пропустил всю последнюю четверть и остался на второй год. В этом горестном событии была своя приятная сторона: Алеша догнал его, теперь они будут вместе.
И они везде и повсюду бывали вместе. В один и тот же день они вступали в комсомол, только Митю не приняли, и, когда шли с собрания, у Алеши был такой страдальческий вид, что, казалось, ему было бы легче, если бы не приняли и его.
Но нельзя сказать, чтобы они все время жили мирно. Случалось, и спорили, и дулись друг на друга, и пересаживались на разные парты, и не разговаривали по нескольку дней. Был случай, когда дошло до рукопашной схватки. Всякое бывало, особенно на первых порах. Но связывала дружба. Казалось, крепкая, настоящая. Да настоящая ли? Дружба — это когда шагаешь вместе, в ногу, у тебя нет больше сил идти, и тебя подхватывает рука друга. Дружба — это когда шагаешь трудной дорогой, тебе невыносимо тяжело, но ты забываешь об этом, потому что друг выбился из сил и нужно помочь ему. Дружба — это уважение и согласие. Согласие и споры. Отчаянные, беспощадные споры, если друг сворачивает с дороги. Строгое согласие и добрая требовательность. Понятно ли все это Алешке? Сколько наболтал он тут грубых, злых и несправедливых слов!
Митя встал, без всякой цели вышел на улицу. Жук поплелся за ним. Откуда-то слышались звуки знакомого марша, который постоянно играли по радио после хороших сводок. Значит, освободили еще какой-то город.
От этих звуков, от сознания, что он избавился наконец от мучивших его сомнений, на душе сделалось покойно и легко…
А Тимофей Иванович после разговора с сыном вышел в столовую, остановился за спиною жены; Марья Николаевна уже опять сидела, склонясь над машиной.
Тимофей Иванович обнял ее, поцеловал в висок.
— Ох ты, моя номерная фабрика, надомница ты моя, опять трудишься…
— Если б не работала, еще труднее было бы ждать, — помолчав, сказала Марья Николаевна.
Он присел рядом, долго смотрел на бледное, знакомое до мельчайшей морщинки дорогое лицо, на тонкие проворные пальцы.
Она чувствовала этот взгляд, но не поворачивалась к мужу — боялась расплакаться.
— Так-то, Марьюшка… еду, — негромко проговорил Тимофей Иванович. — Может, хоть под конец войны и я свою руку приложу, душу отведу.
Она обернулась. Лицо у нее было не печальное, а скорее торжественно-строгое и решительное — выражение, столь характерное для простой русской женщины, когда в ее доме или в ее стране — все равно — наступила трудная минута.
— Верно поступаешь, Тимоша, — прошелестели губы, а глаза будто спрашивали: «Когда же свидимся?»
Она уронила пуговку. Пуговка, звякнув, покатилась по полу. Тимофей Иванович поднял ее и положил свою большую теплую руку на руку жены. Так сидели они и молча смотрели друг на друга, беседуя без слов, вспоминая совместную жизнь, счастливую и беспокойную, состоявшую из расставаний и встреч…
— Здоровье, Марьюшка, не надсаживай, — сказал наконец Тимофей Иванович. — Норму выполнила, и будет с тебя. Ночами не сиди.
— А ты-то сам на одной норме живешь?
Пробили стенные часы. Тимофей Иванович достал из кармана свои выпуклые большие часы с белой серебряной цепочкой.
— Где-то завтра ты будешь в этот час? — тихо промолвила Марья Николаевна.
Он не ответил. Тяжелые часы лежали на его широкой дубленой ладони и тикали на всю комнату, отмеряя время…
Вызывальщик
Утром в калитку громко постучали.
Марья Николаевна отставила блюдце с чаем, посмотрела на мужа.
— Кузьмич, — сказала она с таким радостным облегчением, словно ждала этого стука.
За калиткой действительно стоял вызывальщик, высокий, немного сутулый старик с понурыми седыми усами и редкой бородкой.
Есть свои неписаные законы на каждом производстве, немало их и на железной дороге. Так уж издавна повелось в паровозной службе: хоть бригада и знает, когда выходить в наряд, все равно к машинисту, помощнику и кочегару заблаговременно явится вызывальщик и напомнит номер поезда и час отправления.
И, когда бывалый паровозник оглядывается на гулко пролетевшие годы, он прежде всего вспоминает старика вызывальщика, который объявил о первой в его жизни поездке…
Вызывальщики всегда почему-то старики. Молодые неохотно идут на эту работу, да и старики не желают уступить им этот ответственный участок.
В горноуральском широколинейном депо вызывальщиком был старик Кузьмич. С детства Митя помнил Кузьмича, и ему казалось, что вызывальщик всегда был таким же древним, как сейчас, что он и не был никогда молодым…
Каждый день его видели на улицах поселка. В домах у многих паровозников уже были телефоны, но Кузьмич заходил и сюда, не очень доверяя технике. Телефон телефоном, а надежнее оно, если видишь перед собой человека, которому сообщаешь важные вещи.
Собаки не терпели его, должно быть, из-за толстой суковатой палки. Мальчишки посмеивались над тем, что он зимой и летом ходил в огромных подшитых валенках и в ушанке.
Как-то, лет пять назад, когда Кузьмич забарабанил палкой по калитке черепановского дома, Митя вздрогнул от неожиданности и в сердцах обозвал старика огородным чучелом. Тимофей Иванович вышел к вызывальщику, а вернувшись, сказал сыну:
— По валенкам да по ушанке нельзя о человеке судить — легко ошибиться…
Митя услышал тогда большой и печальный рассказ, после которого совсем по-другому стал смотреть на старика…
В восемнадцатом году, когда Горноуральск заняли колчаковцы, паровозный машинист Иван Кузьмич Ушаков был тяжело болен. Железнодорожный лекарь признал воспаление легких. Но через три недели машинист, похудевший, с острым лицом и синими кругами под глазами, явился к колчаковскому начальству: «Хочу приложить свои старания во имя спасения России». Скоро ему доверили ответственные маршруты, ставили в пример другим: «Вот это честный русский человек, пекущийся о своей отчизне!»
Однажды ночью из депо тихо вышел паровоз, так же тихо, словно крадучись, выбрался на главный станционный путь, где в это время стоял эшелон с колчаковцами, замер на минуту и потом, быстро набирая скорость, ринулся к станции.
Стрелочник видел, как с паровоза выпрыгнул человек, упал, но мигом подхватился и, хромая, скрылся в темноте. Оцепенев от ужаса, стрелочник, вместо того чтобы перевести стрелку и направить паровоз на другой путь, кинулся в будку и почему-то запер дверь на засов. Но и сквозь закрытую дверь он услышал шипение пара, железный грохот обвала, протяжный треск и крики…
Той же ночью было установлено, что в воинский состав врезался паровоз, на котором работал машинист Ушаков, и что за час до происшествия Ушаков со своей бригадой вернулся из поездки. И, хотя двое слесарей и деповский сторож видели машиниста Ушакова, когда тот уходил домой, а сторож показал, что даже позаимствовал у машиниста махорочки на самокрутку, Ивана Кузьмича поздно ночью привели в контрразведку.
Он остановился в дверях, спокойно осмотрелся.
Капитан с низким морщинистым лбом и большими, настороженно оттопыренными ушами смерил его подозрительным взглядом.
— Где ваш паровоз?
— Как это — где? — удивился Ушаков. — Из Екатеринбурга я воротился в двадцать три пятнадцать, сдал машину дежурному по депо — и домой, спать. Поездка трудная была, ухайдакался я…
— Спать, значит? — прищурился колчаковец.
— Так точно, спать.
В это время Ушаков переступил с ноги на ногу и, словно от боли, чуть присел, сморщился и закусил губу.
Капитан внимательно посмотрел на сапоги машиниста, мигом перевел взгляд на лицо. Большие оттопыренные уши шевельнулись, он вскочил со стула:
— Ну-ка, подойти сюда!
Машинист медленно двинулся к столу. Видно было, что он делал отчаянные усилия, чтобы не хромать, и все же сильно припадал на одну ногу.
— Почему ковыляешь? — закричал капитан; в злобных глазах его сверкнула догадка. — Отвечай! Быстро!
Ушаков смущенно усмехнулся:
— За картошкой в подполье лазил, зашибся…
— В подполье? А ну, разувайся! Разувайся, тебе говорят! — И он выругался.
Ушаков опустился на краешек стула, неторопливо стащил сапоги и поднялся.
— Косточку сильно зашиб…
Колчаковец взял со стола плетку и, стремительно подойдя к машинисту, стукнул его по коленям тугой кожаной рукояткой. Ушаков вскрикнул и, рухнув на стул, схватился за правое колено.
— Косточка, говоришь, мерзавец? Задирай штаны!
На колене была свежая рана. Содранная кожа висела окровавленными лохмотьями, а нога вокруг раны затекла, набухла, сделалась темно-лиловой…
Допрос длился всю ночь. Ушаков молчал. На рассвете трое солдат бросили машиниста в мокрый подвал, пахнущий плесенью и мышами.
