Галина Ширяева - Земля лунной травы
— Жизнь! — Наташа с удивлением прислушалась к тому, как осторожно, исподтишка крадется в ее голос Алина интонация. — Жизнь, конечно. Для среднего школьного возраста. А потом-то все заново.
Все это прозвучало как-то совсем неискренне — из-за Алиной интонации, — и Наташа это почувствовала, и отец тоже, но он ничего ей не сказал. Он только посмотрел на нее фамильно. Так он очень редко смотрел на Наташу… Но все-таки промолчал.
А Наташа тогда не промолчала, тогда она не выдержала и крикнула Але: «Ты никогда не увидишь своего Кронштадта!»
— А ты был когда-нибудь в Кронштадте? — спросила она с вызовом, хотя знала прекрасно, что в Кронштадте он никогда не был.
— А при чем здесь Кронштадт? — не сразу спросил он, видимо удивленный таким неожиданным переходом к совсем посторонней вроде бы теме.
— А говорят, там есть мостовая из железа.
— Про мостовую я не знаю, — сказал отец. — А вот нуль Кронштадтского футштока есть.
— А что это такое?
— А там установлен специальный футшток, и от его нуля ведется счет высотам.
— А! Это то же самое, что вековые репера из маминой геодезии, — сделав голос разочарованным, протянула Наташа. — Неинтересно.
— Да. Из маминой геодезии. И представь себе, почти все моря — и Черное, и Азовское, и Каспийское, и даже Тихий океан — лежат ниже этого нуля, — ответил он подчеркнуто холодновато, обидевшись, наверно, и за мать, и за ее геодезию, и за вековые реперы, хотя за реперы надо было обижаться Наташе на саму себя, потому что сказала про них — репера.
Может быть, они даже рассорились бы из-за геодезии, если бы отец вдруг не вспомнил, что вчера звонила Райкина подружка Рита Омелина, разыскивала Райку.
— Может быть, что-нибудь важное. Может быть, что-нибудь насчет учебников, а Раиса сидит там у бабушки и ничего не знает. Может быть, тебе стоит зайти по дороге к Омелиным?
— А я и не знаю, где они живут, — сказала Наташа грубовато. — А нуль, между прочим, есть нуль. Как бы он ни маскировался, чем бы ни прикидывался, все равно нулем и останется. Круглым!
Ох, наверно, не надо было говорить ему такое про нуль, пока он с метлой и в фартуке…
А отец рассмеялся — что-то, похоже, ему эта фраза напомнила, что-то, наверно сказанное матерью перед ее отъездом к вековым реперам. Наташа тут же обиделась. С ним начали серьезный разговор, а он — «хи-хи»! Она высказала эту мысль вместе с «хи-хи» вслух, отодвинув от себя тарелку с остывшим супом. Даже чересчур громко высказала — с соседних столиков оглянулись.
— Плохо здесь готовят! У бабушки борщ сегодня.
Вспомнив про борщ, Наташа вспомнила бабушкин половник и, как всегда, странствия на дальних дорогах.
— Я пойду, пожалуй, а то темно будет добираться…
Предвечернее время в городе мало чем напоминало розово-оранжевый совхозный закат. И хоть солнце цеплялось за крыши девятиэтажных домов и за трубы дальних заводов, даже за вышку телецентра, там, на высокой горе над городом все равно ни один из этих лучей не был таким красивым, как тот последний луч, что умирал у них на водокачке. А улица, на которую они с отцом вышли, была самой плохой и самой некрасивой в городе.
— Ну? — нетерпеливо спросила Наташа. — Раз уж ушли из столовой, то, может быть, все-таки что-нибудь скажешь?
— Насчет того, что все заново?.. Прекрасно! Заново! А куда, спрашивается, деть все то, что ты в жизни уже успела наворочать?
— А чего я успела? — спросила Наташа с опаской, вспомнив про бабушкин сундук. — Чего это я такого особенного наворочала?
— …На кого ты собираешься все это оставить? И где? — отцовский голос был веселым, но глаза его смотрели на Наташу по-прежнему серьезно, фамильно.
— Где? — переспросила Наташа уже не так самоуверенно, потому что бабушкин сундук не выходил у нее из головы. — Ну, там…
Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону далекой Соколовки, где был совхоз и рыжие бугры с боярышником. И бабушкин сундук тоже был там. За печкой. Но он, оказывается, ждал точного ответа.
— Где? Не понял!
— А ну тебя! — рассердилась Наташа, потому что ничего не могла ему ответить на этот вздорный вопрос. — С тобой серьезно…
Она круто отвернулась от него и пошла в другую сторону. Вот таких грубостей раньше она за собой никогда не замечала, а теперь ей хотелось непременно кого-нибудь разозлить. Что делается с людьми, с елками?..
Напоследок, прежде чем завернуть за угол, Наташа все-таки оглянулась.
Отец пристально смотрел ей вслед все тем же фамильным взглядом, словно собирался проводить ее этим взглядом до самого картофельного поля, до знакомой открытой дороги.
* * *Где жила Ритка Омелина, Наташа знала. Как-то прошлой зимой она с полчаса топталась в подъезде ее дома, дожидаясь Райку, которая потащила Омелиной очередную порцию своих стихов о кораблекрушениях — у Риткиного дяди был знакомый журналист, и Ритка обещала протолкнуть Райкины стихи в прессу… Однако же Наташа, как это ни странно, так же люто ревновала Райку к Омелиной, как Райка ее, Наташу, к Але. А потому и пальцем не пошевелила бы, чтобы хоть чем-нибудь еще больше укрепить их и без того крепкую дружбу. И все же одно обстоятельство заставило ее в тот самый момент, когда она говорила отцу, что не знает омелинского адреса, подумать о том, что к Ритке зайти все-таки не мешало бы. У Омелиных Наташа могла разузнать что-нибудь об Але или хоть о тех городских Алиных знакомых, у которых Дора Андреевна когда-то прятала ее от отца. Это была, пожалуй, единственная возможность узнать про Алю хоть что-нибудь. Если она не пишет Наташе, не пишет тетке, то, может быть, хоть этим, городским, дала о себе что-нибудь знать. О том, что Аля могла дать знать о себе самим Омелиным, Наташа и думать — то не хотела… И идти к Ритке так не хотелось, что Наташу охватила тоска. Где-то там ее ждет Нюркина теплица — и так приятно было вспоминать теперь и о теплице, и о самой Нюрке — и бабушка Дуся ждет. И Райка со своими сережками.
А солнце уже садилось, утянув с собой уже почти все лучи со всех крыш и со всех труб, и идти через рыжие бугры от автобуса или через картофельное поле от электрички все равно теперь придется в темноте… Но к Ритке надо было сходить! Это было плохо, это было неприятно, но другого такого подходящего случая могло не подвернуться…
Дверь омелинской квартиры открыл Риткин отец — Наташа его знала, — пожилой, маленького роста человек с начинающей лысеть головой и со странным взглядом серых, выпуклых, как и у Ритки, глаз. Взгляд их словно был выключен. Глаза смотрели на Наташу, а взгляд был отключен на что-то постороннее, не имеющее к Наташе отношения. Можете быть, на котлеты, которые он, наверно, жарил сам, так как вышел к ней в женском кухонном переднике.
— Я вас слушаю, — сказал он Наташе, не включая взгляда.
— Мне… Риту, — сказала Наташа, с трудом сдерживаясь, чтобы не назвать его дочь попросту Риткой.
— Риточки нет дома. А что вы хотели?
Наташа, путаясь и глядя мимо его выключенного взгляде и даже с трудом удерживаясь, чтобы не перейти на телефонное «алло», объяснила ему, что она — от Риточкиной подружки Сурковой, что увидит Суркову сегодня же, и вот узнал случайно, что ее, Суркову, Риточка разыскивает. А она, Наташа, может Сурковой передать, если что важное…
— А! — воскликнул Омелин, и взгляд его мгновение включился, что-то теплое, даже что-то ласковое появилось в его глазах. — Вы от Раечки Сурковой! Так проходите, проходите! Риточка должна вот-вот вернуться. Мамочки-то у нас нынче нет, мамочка у нас на курорте… Да вы проходите, проходите! Проходите и садитесь, ради бога, не стесняйтесь! У нас только Риточкин дядя. А Риточке пришлось пойти за продуктами.
Наташа прошла следом за ним через темную и глухую прихожую в большую красиво обставленную комнату.
Риточкин дядя сидел на диване, тесно придвинутом к столу. Это был совсем еще не старый, а, пожалуй, даже совсем еще молодой человек в черной кожаной куртке, в темном берете на пышных волосах и в красивых очках с чуть дымчатыми стеклами. Наверно, он только что пришел или, наоборот, собирался вот-вот уйти, потому и не снял ни куртки, ни берета. «Очки красивые», — подумала Наташа. — Такие бы для бабушки достать».
Риточкин дядя вежливо поднялся, когда Наташа вошла, уступая ей место на диване, и все время стоял, пока она не села, — это Наташе очень понравилось.
— Это — от Раечки Сурковой, — представил Омелин-папа Омелину-дяде Наташу. — Сейчас мы разберемся, деточка, в чем там у них дело… Кажется, Риточка говорила что-то о сапожках… Вы не в курсе, милочка?
— Я не в курсе, — смущенно сказала Наташа, несколько обескураженная ставшим так по-крутому нежным голосом Омелина и еще тем, что Риточкин дядя сел напротив нее на стул, так близко придвинув его к дивану, словно тоже собирался очень серьезно и очень обстоятельно обсуждать с Наташей вопрос о Риточкиных сапожках…
