Валентина Фролова - Падение Херсонеса
Даже старая жена Владимира, Рогнеда, не сразу согласилась разуть его и омыть ему ноги. Он посватался к ней, еще когда княжил в Новгороде. А она, дочь воеводы Полоцка, высокомерно ответила ему с крепостной стены своего города:
— Не хочу развязать обувь у сына рабыни.
В те годы все помнили ключницу Малушу, от которой нажил князь Святослав сына Владимира.
Заставил варвар Порфирогениту омыть ему ноги?
Что происходит в доме?
Как пережить то, что происходит?
Империя унижена.
Василевсы унижены.
Порфирогенита унижена.
И вдруг в мозгу митрополита молнией мысль: ворваться в дом, вырвать царевну из чужого дома. Князя сбить с ног, связать, скрутить. До порта — на коне. Дромон и хеландии под парусами. И — через Понт. Все исправить. Переписать историю по-новому. В Константинополе, в Священном дворце, развязать варвара, не давая ему встать. Червь — ползи к царю. Кампагии захотел? Целуй кампагии василевса. Тебе целовать надо кампагии, а не носить их.
Митрополита рвануло к дому, словно смерч сорвал с места. Он оказался на светлой, не затененной забором, освещенной луной части двора. Млечный свет равнодушных звезд отрезвил великана. Если бы Ростислав не всхлипывал, прижимаясь щекой к морде гнедого, он услышал бы глухой бессильный стон, вырвавшийся из груди митрополита… Скрежет зубов… И захочешь, да не очень-то войдешь в дом страгига. Не взбежишь по лестнице, не влетишь в комнату, в которой желтое пламя масляной лампы. За тяжелой входной дверью дома стратига стражники с мечами и секирами. Митрополит крутоплечий, мощный, как стенобитная машина. Но с кем пробиваться? С пресвитерами в рясах, долгополых, как юбки? А за забором другие стражи, тоже с мечами и острыми ножами. С луками, с колчанами, полными стрел. И с собаками, огромными волкодавами, с которыми стражники управляются не хуже, чем псари и ловчие.
Поздно пришла мысль.
Поздно…
К утру митрополит забылся сном, тяжким и тревожным. Во сне все продолжал казнить себя: не место Порфирогените в дикой Скифии.
… Он переступил порог княжеской половины дома, когда солнце было уже высоко в небе. Хотел поговорить с Антониной, которой надлежало быть домоправительницей у Порфирогениты. Но не успел сказать Антонине и двух слов, как дверь в комнаты второго этажа открылась. На площадке появилась Порфирогенита.
— Святой отец… — обрадовалась она.
Он увидел ее всю, сразу. Ее темноволосую головку, воплощение античного совершенства. Нежный лик, большие глаза. Тонкий стан, усвоенную в Священом дворце осанку. На легких, летящих ногах — словно сбегала с лестниц гинекеи родного дома — Порфирогенита сбежала к нему вниз, приложилась к руке, прося утреннего благословения. Он уловил легкий запах жасмина, розы и еще чего-то странного, но знакомого по жизни в дорогой сердцу Византии. Память подсказала ему и другое — те запахи лесной листвы, гор и моря, которые он улавливал, когда Порфирогенита и Константин возвращались во дворец после охоты. И два барса, как два вышколенных пса, ложились к ногам брата и сестры. «Бывает же такая красота!» — подумал митрополит…
— Святой отец, радоваться мне или печалиться? — спросила она. В зеленых глазах, готовых к смирению, недоумение.
— Князь спит? — спросил митрополит. Холодный комок сжал сердце. Варвар! Какой красотой овладел.
— Князя нет, — ответила Порфирогенита.
Антонина вся обмерла. Хозяева делают, что хотят. Слуги всегда виноваты.
— Как — нет? — громыхнул митрополит, и жилой дом дрогнул от его баса, как будто он с амвона громыхнул, начиная службу.
Порфирогенита подняла глаза к его лицу. И опять в глазах смирение и недоумение. Готовность и к радости, и к неизвестности.
Двери в нижние покои были распахнуты. Приметливый глаз митрополита увидел серебряный тазик для омывания ног в углу. Тот и с вечера был там. Лежал нетронутый. Там был и топчан, застланный постелью, не разбиравшийся с вечера.
Митрополит выбежал во двор.
Во дворе ни коня князя, ни отрока, так горько плакавшего.
Выбежал со двора. Стражники выпустили его, не препятствуя. Придержали собак. Проводили взглядом.
Пресвитера Анастаса митрополит застал за домашними заботами.
— Где князь? Говори, Иуда! Говори, отступник! Говори!
Пресвитер вскинулся остренько. События последних дней иссушили его. Он похудел так, что только кожа обтягивала кости черепа. Да глаза горели то ли огнем фанатика, то ли огнем игрока, жизнь свою бросившего на кон.
— А где князь? — повторил Анастас, спрашивая в свою очередь митрополита.
— На охоте? — в свой черед громыхнул митрополит.
Сколько унижений терпеть империи? Сколько унижений терпеть василевсам? Сколько унижений терпеть Порфирогените?
Рожденная в Священном дворце, унаследовавшая кровь Константина Багрянородного, Порфирогенита не нужна варвару?
— На охоте? — переспросил с сомнением Анастас.
И покачал головой. Не так мелок Владимир, чтобы в такие дни думать об охоте.
…С вечера князь вошел в покои Порфирогениты. Та встретила его бледная, уставшая с пути. Стояла, опустив глаза. Тени от черных ресниц легли траурной каймой. Христианка, она в душе приняла венец мученичества и терпения.
Князь вошел не один. С воеводой, старым Голубом.
Князь стоял, смотрел на нее и молчал. Потом заговорил, прежде сказав что-то старому воеводе. Видно, приказал переводить.
— Порфирогенита, ты потеряла братьев. Потеряла свой дом… Так ведь и я — ты подумай об этом — много теряю. Была у меня воля. Была жизнь вольная. А вот теперь совсем другую жизнь начинаю… Ты ради Византии вон какой крест на себя берешь. На тебя, девочка, смотреть страшно. Жалко тебя… Да ведь и за мной Русь. По закону правильному жить хочу. Хочу, чтобы Русь сильная была и единая… Тебе смирение вон как трудно дается. В лице ни кровинки. А мне каково смирение на себя принять после воли моей волной?.. Трудна твоя вера. Труден путь к ней. Помогай мне, царевна. Одному мне с собой не совладать.
Сказав все, повернулся и пошел к двери. За ним двинулся старый воевода.
У двери князь остановился. Повернулся. Анна подняла ресницы. Разглядела князя. В чертах лица, в той свободе, какая была в глазах, была уверенность человека, знающего, что такое власть. Волосы, борода, усы непривычно для взгляда гречанки светлы. И все-таки он показался ей красивым.
— Царевна, — сказал князь. В голосе пробивалась просьба. (А мог бы и приказывать). — Я — варвар. Я молюсь идолам. Но вот моя Берегиня. — Он раздвинул ворот рубахи. И вынул маленькую деревянную фигурку, женскую, висевшую на его молодой, круглой шее на шнуре. Улыбнулся. Все тем же мягким голосом проговорил: — Хочешь, будь моей Берегиней, эта меня хорошо берегла. Хочешь, выйди за стены двора. Там много костров. И много ромеев у костров. Брось в огонь.
Вернулся к ней. Вложил в ее руки Берегиню.
Мужчины ушли.
Анна долго стояла, не двигаясь. Чего-то ожидая и сама не зная, чего ждет.
Потом подошла к столу, поближе к огоньку, и начала разглядывать Берегиню. Маленький чурбачок какого-то пахучего русского дерева. Запах был приятен, но незнаком. Головка Берегини, плечи, ручки были выструганы грубовато, ножом. Однако с изяществом и одухотворением. В Берегине вроде был живой дух. Так они и смотрели в глаза друг другу. Берегиня в глаза Порфирогениты. Порфирогенита в глаза Берегине.
За этим делом и застала Антонина, тоже не спавшая, свою госпожу.
Князь же и воевода Голуб, спустившись вниз, встали у окна в темной комнате нижнего этажа. Когда из темноты смотришь во двор, он, освещенный луной и звездами, кажется светлым. Видели все, что происходило во дворе. Видели, как плакал, деля горе с конем, Ростислав. Как метался митрополит, мощный, как стенобитная машина. И от оскорбления за свою Византию, совсем не смиренный…
Опасный…
7
Трое суток главным в городе был Добрыня.
Трое суток митрополит считал и пересчитывал ладьи руссов у причалов порта. И не досчитывался…
А через трое суток в порту опять стало тесно от ладей. Руссы при полном вооружении высаживались, выпрыгивали на причалы, на берег. И разнесся слух:
— Владимир занял Таматарху!
— Как — Таматарху? Быть того не может… — Вскричал митрополит Кирилл.
И устремился к порту.
Руссы уже высадились. Уже поднялись на скальный верх, на главную улицу города.
Народ валил навстречу, — со всех домов, со всех рынков, со всех рабочих мест.
Владимир шел впереди своего войска. Но не первым. Перед ним, неся его боевой щит, сияя глазами, улыбкой, всей своей тугощекой, еще детской физиономией, шел отрок Ростислав. Отрок был на своем месте, давно ему отведенном, — на месте охранника князя. Помнил он или не помнил о своих горючих слезах в ту первую ночь Порфирогениты? О слезах, которыми орошал морду гнедого?
