Инга Петкевич - Мы с Костиком
— Куда ни шло, — поморщился Карп. — А ну-ка, ещё раз.
— Двадцать пять.
— Хорошее число… Пошли.
Карп растянул пружину. Строй тут же распался, в дверях образовалась пробка, кто-то нажал, и пробка с шумом вылетела прямо в руки вахтёру. Тот что-то закричал, но его отбросили в сторону.
В полутёмном длинном коридоре опять начали строиться…
— Что с тобой, Семёнов? — сказал мне Карп.
Я поглубже ушёл в шарф и закашлял.
— Ты напрасно пошёл на экскурсию, Семёнов, — сказал Карп. — Сразу видно, когда ребёнок действительно болен.
И тут мы увидели Жёлудя. Он шёл к нам по длинному серому коридору.
— Наборщик Захаров, — представился он. — Поручено вас сопровождать.
— Очень приятно, — сказал Карп. — А это наши ребята.
Улыбаясь, он посмотрел на нас.
— Построиться, — скомандовал Жёлудь.
— Ой! — вскрикнул кто-то. — Не щиплись.
— Кто хочет получить по шее, может щипаться, — сказал Жёлудь.
Все сразу же притихли и построились очень быстро.
И только я один не построился и теперь стоял на виду у всех около серой холодной стены. Ребята делали мне какие-то знаки, но я не мог сойти с места. Жёлудь смотрел на меня и молчал. А со мной вдруг что-то случилось, я стоял и думал о печке, о той самой топящейся печке.
— Да что же ты!
Ромка толкал меня локтем в бок. Я вздрогнул и снова увидал перед собой Жёлудя, но только далеко, как в перевёрнутом бинокле.
— Здрасти! — сказал я как-то слишком громко.
— Здрасти, — отозвался Жёлудь.
И бинокль снова перевернулся, и Жёлудь оказался даже слишком близко.
Я не очень помню, что было дальше. Кажется, я нёс что-то о пряниках, что пряники — это ерунда, пряники не в счёт и за них в тюрьму не сажают…
А Жёлудь отпирался, что не брал он никаких пряников…
А потом мы бежали все вместе по коридору.
Карп пыхтел сзади.
В тёмном огромном подвале, где хранилась бумага, вдруг погас свет, и мы устроили там кучу малу, и меня порядком помяли.
— Когда же детям покажут линотипы? — приставал Карп.
А потом открылась дверь, и все вылетели из подвала на двор и стали там играть в снежки.
И вдруг где-то тявкнула собака. Мы с Ромкой переглянулись и бросились к небольшому сарайчику. За ним, на деревянном крылечке, лежала огромная серая собака, а рядом с ней в точно такой же позе лежал Гудериан. Причём сразу было видно, что Гудериан боится этой собаки и подражает ей. Собака, не поворачивая головы, покосилась на нас краем глаза — и Гудериан покосился. Собака равнодушно зевнула — и Гудериан зевнул. Собака положила голову на лапы и закрыла глаза — и Гудериан закрыл.
Неужели он меня не признает?
— Гуд, Гуд! — позвал я.
Гуд вздрогнул и открыл глаза, вопросительно взглянул на собаку, та что-то фыркнула… Но тут я не выдержал. Я закричал и схватил Гудериана в охапку. Тот радостно взвизгнул и лизнул меня в лицо.
А все ребята захлопали в ладоши и заорали «ура».
— Что происходит, что происходит? — всё приставал Карп.
— Человек нашёл свою собаку, — сказал Жёлудь.
И вот мы бежим по бульвару, мимо деревьев, мимо, мимо фонтана, мимо, мимо людей… Рюкзак свой мы где-то потеряли, и теперь у нас нет верёвки. Но Гудериан совсем не тяжёлый, и я прижимаю его к себе. Мы бежим и хохочем.
— А почему собак не водят на резинке? — предлагает на бегу Ромка.
И мы врываемся в магазин.
— Продайте нам скорей побольше резинки! — кричим мы.
И все разбегаются, а продавщица выскакивает из-за прилавка с мотком резинки в руках.
— Ура! — кричит Ромка.
— Ура! — кричу я.
А Гудериан лает нам с другой стороны улицы.
— И почему собак не водят на резинке? — кричу я.
И вдруг мы выскочили на большую площадь.
— Сматывай резинку! — орёт Ромка.
Но уже поздно. Гудериан уже в толпе, и сразу три женщины налетают друг на друга и ещё несколько мужчин…
— Держи крепче резинку, — орёт где-то Ромка.
— Держу, — отвечаю я.
А ноги мои уже крепко обмотаны резинкой, и какая-то тётка молотит по мне кулаками, и дядька потерял очки…
— Держи! — доносилось до меня.
Тётка потеряла туфлю и упала, сбив меня с ног.
И сразу же всё распалось. Я потерял резинку, и всё сразу распалось.
Передо мной стоял Костик, на руках у него была моя собака, а Ромка отбивался от рассерженных дядек и тёток, и мы поспешили ему на помощь…
— Я сразу всё так и понял, — говорил Костик. — Дети и собака на резинке. Надо взять собаку, а потом отпустить резинку.
Мы уже подходили к дому, и каждый по очереди нёс собаку.
— Мне очень нужна собака, — говорил я.
— А помнишь, — говорил Костик. — Помнишь ту свалку с верёвкой от санок?
— Помню, — говорил я. — Ну конечно же помню!
— А я буду композитором, — говорил Ромка.
— Будешь, — говорил Костик. — Ну конечно же будешь!
— А я буду боксёром, — говорил я.
— Ну, это положим, — говорил Костик.
— Ничего, — говорил Ромка. — Мы ему профессию теперь найдём. Хватит ему жить особняком. Мы его теперь пристроим.
— А утюг… Утюг-то пригодился! — вдруг заливался он.
И мы хохотали все втроём.
— В его годы я тоже мечтал о собаке, — сказал Костик, когда мы пришли домой. — И никогда её у меня не было. И, может быть, поэтому в моём характере появилось много вредного и нездорового. Пусть же хоть у моего ребёнка будет собака…
Никифор
Когда Никифор проснулся, в комнате стояла подозрительная тишина. Мать на кухне громыхала кастрюлями, над ухом жужжал комар, но в комнате было тихо. Никифор приоткрыл глаза. Комар был толстый и красный и жужжал так противно, что у Никифора сразу же зачесались все старые укусы.
— Спокойно, — сказал себе Никифор. Он осторожно высвободил руку, подождал, пока комар усаживался на щеке… Хлоп!! Но комар оказался проворнее. Быстро набирая высоту, он взвился под потолок и как ни в чём не бывало уселся там на электропроводе.
— Мы-ка-ла, — сказал Кузьма.
Никифор откинул одеяло. Так и есть. Кузьма глядел на него через сетку своей кровати, в зубах у него была мамина ночная рубашка, от которой он отгрызал кружево. Некоторое время они в упор разглядывали друг друга. Кузьма — мрачно и упрямо, а Никифор смотрел и думал, что вот если человек глуп и у него к тому же режутся зубы, то ему должно быть всё равно, что грызть. Так нет, никогда не станет Кузьма грызть, что ему положено. И чего уже только он не сгрыз! Вон спинку стула и то погрыз. Был бы глупым, не был бы таким вредным. И ведь знает же, что гадость делает, недаром притих, — всегда пакостит втихомолку. Просто уж таким уродился.
Кузьма между тем выдрал из рубашки огромный кусок и теперь, набив рот, вращал во все стороны глазами и мрачно сопел.
— Плюнь сейчас же! — сказал Никифор.
Кузьма застыл, стиснув зубы.
— Я с тобой драться не стану, — сказал Никифор. — Только если ты когда-нибудь сжуёшь мою рубашку!..
Но Кузьма уже не слушал, он смотрел куда-то сквозь Никифора. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Он будто прислушивался к чему-то или что-то обдумывал.
Никифор знал эти уловки. Быстро соскочив с кровати, он схватил горшок, но было уже поздно.
— Одни пакости на уме!
И, поставив горшок на прежнее место, Никифор юркнул обратно в постель, закрыл глаза и даже захрапел для вида.
Было тихо. Мать грохотала уже где-то в саду, наверное, поливала огурцы. Только зачем их поливать? Всё равно куры склюют… Всё тот же красный комар медленно опустился с потолка и закружил над Кузьмой. Тот по-прежнему жевал кружево. А Никифор лежал и думал, что рубашка всё равно испорчена, а если отнять её от Кузьмы, то будет много крика, и прибежит мать, и ему же, Никифору, попадёт. А ведь он мог ещё и не просыпаться и не знать всего этого. Так что он не виноват, не надо было оставлять рубашку.
«Когда он наконец вырастет, я спрошу у него, зачем он всё жевал». Таких вопросов у Никифора уже накопилось немало, и, засыпая, он перебирал их в уме…
И приснилась ему большущая корова. Эта глупая и толстая корова, медленно двигаясь по саду, жевала всё на своём пути, а за ней широкой лентой оставалась только чёрная изрытая земля. Корова шумно чавкала и тяжело вздыхала, из глаз её катились тяжёлые слёзы, а бока росли и раздувались. И он, Никифор, маленький, как комар, крутился вокруг неё с хворостиной, он хлестал её из последних сил, и кричал, и просил уйти…
На этот раз он проснулся, как обычно, от крика.
— Ма-ма-ма-ма! — вопил Кузьма.
А мать с рубашкой в руках стояла посреди комнаты, и лицо у неё было удивлённое и обиженное.
— Мам, а мам? — позвал Никифор.
Мать задумчиво посмотрела на него.
