Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы
Первую трещину нейтралитет Федора Андреевича дал, когда он еще работал в финансовом отделе райисполкома. Борющимися сторонами были проныра Харчин — человек-змея с гибкой, как у змеи, талией и маленькой змеиной головкой, — ведавший дровяным складом, и государство. Конечно, проныре Харчину не под силу было победить государство и даже причинить ему сколько-нибудь заметный ущерб, но ведь и комар мал, а укусит — большой не стерпит.
Почувствовав укусы проныры Харчина, государство не стерпело и прихлопнуло его, как комара. А прихлопнув, поинтересовалось, с кем он делил добычу, обворовывая на дровах государство? Комары, они ведь чаще тучами нападают.
И вот однажды Федору Андреевичу Черняку стало известно, что и он может быть привлечен по делу Харчина-проныры. Какой-то дотошный следователь раскопал акт ревизии дровяного склада, подписанный фининспектором Черняком. Из этого акта явствовало, что если завскладом Харчина и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то разве что… в беззаботном отношении к своему здоровью. Расход энергии, которую Харчин отдавал работе, нимало не восполнялся его скромным личным доходом. На деле, как доказал следователь, все было наоборот. Торгуя утаенным от государства дефицитным в ту пору топливом, Харчин здорово нагрел на нем руки.
Первой мыслью Черняка было: «Знал, но не брал». На том он и решил стоять. Потому что отказаться от первого ему было не менее трудно, как суду доказать второе: брал Черняга с глазу на глаз, без свидетелей.
Однако, когда Федора Андреевича вызвали к следователю, он переменил свое намерение. Накануне Харчину, сидевшему в тюрьме, удалось снестись с Чернягой и через верного человека передать, чтобы он, Черняга, ни в чем не сознавался: ни в том, что знал, ни в том, что брал. Конечно, не ради самого Черняги старался жулик Харчин, а ради себя. Знал: «за компанию» дают больше.
Черняга ни в чем не признался, и ему ничего не было.
Войну Федор Андреевич встретил начальником финансового отдела райисполкома. И тут его нейтралитет дал вторую трещину. На этот раз борющимися сторонами, уже не в переносном, а в прямом смысле, были его родина СССР и фашистская Германия. Но что ему, Черняге, было до Родины! Пока кормили, пока поили, пока он мог ловчить, выгадывая без заслуг то, чего у других, с заслугами, не было, Родина была ему матерью. Но вот она попала в беду, и неизвестно еще, то ли выстоит, то ли нет. По крайней мере, ему, Черняку, неизвестно. А поэтому от попавшей в беду Родины-матери лучше всего держаться подальше. В конце концов, своя рубашка ближе к телу. Полезешь за Родину-мать в драку, не то что без рубашки, без головы можешь остаться.
И Федор Андреевич решил выждать. Пережить драку где-нибудь в укромном местечке. Как быть потом — видно будет. К тому, кто победит, он сумеет подладиться.
И в ночь перед эвакуацией, набив рюкзак кое-каким барахлишком, а все остальное неправедно нажитое доверив земле, Федор Андреевич подался за Десну, надеясь укрыться в Залесье, лесном краю, у дальней родни.
Только что прошел дождь, но небо уже очистилось. Звезды сверкали как умытые. Месяц смотрел, вылупив бельмо. Земля под ногами чавкала, как обжора. На западе сыто урчал сын войны — артиллерийский гром. На востоке ему добродушно отзывался другой — сын грозы. Коварная доброта звуков не обманывала Черняка. Он по слуху определил — гроза с той и другой стороны не стихает, а разыгрывается, приближаясь. Где же та середина, чтобы проскользнуть и выйти сухим из воды?
— Стой! — в лицо ударил свет фонарика.
Руки у Черняги повисли, как плети. Губы задрожали, как у зайца: «Кто это, враг, дезертир, обирала?» Ночь ответила хохотом:
— Начфин… Ха-ха-ха… Испугался?
Тот, кто спросил об этом, хотел ободрить начфина, но Черняга, услышав знакомый голос, впал в отчаяние. Пути в Залесье были отрезаны.
Голос подошел ближе.
— Почему не той дорогой?
Он знал, о чем спрашивал. Явка была назначена у старой мельницы, на «городском» берегу Десны, а начфин Черняк очутился вдруг на «деревенском».
— А я… это… — заюлил Черняга, — сперва сюда, по мосту, а потом обратно, бродом, к мельнице.
— Для конспирации, значит, — усмехнулся голос, не очень сердясь и по-своему понимая Черняка: сперва вступил в партизаны, а как до дела дошло, струсил…
Он мог понимать это, старый чекист-подпольщик, военком Пасынок, которому принадлежал голос. Скольких еще в гражданскую приучил смотреть в лицо смерти. Приучит и этого. Вакансий для трусов в партизанском отряде, где он комиссаром, нет и не будет.
— Ну что ж, — сказал Пасынок, — пошли бродом, разведаем подступы к родному городу.
Так Федор Черняк стал партизаном Великой Отечественной войны. Стать-то стал, а быть не был. Сбежал, как только представился удобный случай, и, пока властвовали фашисты, какое-то время отсиживался в ожидании, чья возьмет, в подполье у дальней залесской родни. Да не отсиделся. Проныра Харчин, бежавший из тюрьмы и ставший бургомистром Наташина, нашел его и — долг платежом красен — заставил служить «новому порядку». Обо всем этом Федор Черняк сам рассказал на допросе. Но до этого допроса сколько времени прошло — годы! И все эти годы, до самого последнего дня, Черняга ходил в «народных мстителях» и, занимая почетные места в президиумах собраний и слетов, потрясал воображение слушателей своими невероятными, совершенными в одиночку подвигами. Он смело врал, потому что кто же уличит партизана-одиночку, если он одиночка? И еще потому смело врал, что один подвиг, самый невероятный, совершил на глазах у всех: помог майору Орлу, ныне полковнику в отставке и почетному гражданину города, взять Наташин.
Майор-десантник Орел ворвался в город на танке, преследуя отступающих немцев. Ворвался, форсировав мост, который фашисты в суматохе не успели взорвать. Но на «городском» берегу Десны он встретил плотный огневой заслон. Пехотный десант как ветром сдуло с танка. Да и танк вдруг, как собачонка, закрутился на одном месте, ловя собственный хвост. Снаряд, выпущенный фашистским орудием, угодил танку в гусеницу. Майор с экипажем выбрались из горящего танка и присоединились к пехотинцам, зарывшимся в снег. Но все равно их темные фигурки на белом снегу были отличными мишенями. Майор чертыхнулся, вспомнив, как решительно отказались десантники от маскировочных халатов. «В город в юбках? Ни за что!» И он еще так легко уступил им. Пижоны проклятые! Вот и лежат теперь… А могли бы замаскироваться… Что делать? Спасение только в движении.
— За мной! — крикнул маленький юркий майор и, грозя врагу пистолетом, согнувшись, кинулся вперед.
Солдаты вскочили и тут же как подкошенные попадали в снег. С обгоревшей колоколенки, торчавшей посреди площади, ударил пулемет.
Вдруг пулемет замолк. «Заело», — злорадно подумал майор, собираясь снова поднять десант в атаку, как вдруг пулемет снова ожил. И в ту же минуту среди фашистов, преграждавших путь десанту, раздались дикие вопли и проклятья. Майор поднял голову и глазам своим не поверил: немецкий пулемет бил по немцам!
— Вперед, за мной!..
Десантники неумолимо надвигались на фашистов. И враг дрогнул, побежал, преследуемый огнем русских автоматов и немецкого пулемета.
…Майор первым взлетел на колоколенку. Возле пулемета валялся фашист с проломленным черепом, а за пулеметом, все еще целясь, но уже не стреляя — немцев и след простыл! — лежал худой, горбоносый, во всем поношенном, волосатый дед. Увидев майора, дед встал и молодым голосом представился:
— Черняк… Федор… Партизан…
С тех пор сколько воды в Десне утекло… Федор Черняк знаменитая в Наташине личность, партизан здешних мест, непременный участник всех пионерских слетов и торжественных сборов. Дом его — не дом, а не поймешь что: сразу и бакалейная лавка, и промтоварный магазин. Бывший начфин давно уже на пенсии — не по возрасту, «по партизанским ранам», — но его трудовой деятельности могли позавидовать молодые и здоровые. Только вот «деятельность» эта приносит пользу не всем, а всего-навсего одному человеку — самому Черняге. В городе его, хоть он и «заслуженный», недолюбливают: за нелюдимость, за скопидомство, за решетки на окнах (это на втором-то этаже!), но виду не подают из уважения к былым заслугам. А полковник Орел, поселившийся в городе после войны, и заслуг не уважает: вслух ругает за то, за что все остальные презирают молча. Вот он, Орел, маленький, лысый, с буклями седых волос у висков, копается в саду. Но стоит ему завидеть кого-нибудь, Орел взлетает на стремянку и зазывает из-за забора прохожего. Я знаю зачем. Сам не раз отзывался на призыв. У Дмитрия Семеновича вышло курево. Конечно, папиросы только предлог. Попавшись на удочку и угостив Орла, прохожий может смело забыть о том, куда шел. Дмитрий Семенович не отпустит его, пока не выговорится.
