Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»
Однако она не коснулась авангарда! Позади очередной деревеньки, в которой был, наконец, разыскан обвешанный барахлом танк, все еще жирно чадила, время от время испуская из люков веселые язычки, попавшаяся на Ванькин крючок глупенькая немецкая самоходка. Испещренный осколочными вмятинами, словно оспой, «Валентайн» был заведен в сад за довольно убогой «мазанкой». Ветер дул с уже видневшейся отсюда Вислы — и запаха горелого мяса (из «артштурма» никто не выбрался) и резины в саду не чувствовалось. Напротив, царила полная идиллия. Не смотря на птичью разноголосицу, было слышно, как всхлипывает где-то в кустах очередная, попавшаяся под наводчика, девица. Сам Крюк, весело напевая, по хозяйски возился в погребе. Возле распахнутой в ледник двери белел заботливо связанный им узелок. В реквизированной кастрюле закипали аппетитнейшие гусиные потрошки. Сама птица, нанизанная на шомпол, поливала собственным соком еще одно кострище.
Переступив бесчувственного якута, Сукин вместе с корреспондентом, направились к «Валентайну».
Высунувшаяся голова Ивана Иваныча и один только взгляд, брошенный на гостей, кардинально изменили планы собкора: мальчишка мгновенно отказался от развернутого интервью и портрета на фоне поверженного «артштурма». Стараясь не смотреть на эту Медузу Горгону, он бестолково переступал с ноги на ногу, теребя блокнот и слушая доносившийся из погреба напев:
Я бывало, всем давала,Бобику и Тузику.А теперь лежу в роддомеХлопаю по пузику.
Пение на какое-то время замолкло — Крюк пробовал на язык содержимое еще одной банки. Затем, совершенно не подозревая о прибытии гостей из штаба, грянул совсем уж удалое:
У мого миленка в ж…еРазорвалась клизма.Призрак бродит по Европе,Призрак Коммунизма!
Корреспондент ошалело водил карандашом по блокнотику, а находившийся уже в трех шагах от верного трибунала гвардеец продолжал копать себе яму. Последовало убийственное четверостишие про Кагановича. Затем, вдохновленный сметаной и салом, сержант набрал воздуха в легкие и уже собрался было перейти к самому Верховному, однако, «особист» оказался на высоте. Молниеносно посетив погреб, он отвесил подлецу-наводчику такую «дуру», что тот колобком покатился в угол со всеми приготовленным к выносу припасами. И был спасен.
Страшная башка Найдёнова по прежнему торчала из люка. Блокнотик собкора был девственно чист. Собравшись, наконец, с силами и подняв глаза на героя, мальчишка понес околесицу, спрашивая про какие-то планы и обязательства. Иван Иваныч, не слушая, втянул ноздрями-дырками воздух; струпья сложились в гримасу, черная щель рта раздвинулась:
— «Белый тигр»! — прохрипел, звякая медалями и орденами, и со всем своим знакомым напряжением вглядываясь поверх гостей, сада и деревни в какую-то, одному ему видную, даль.
— Завел пластинку! — плюнул Сукин.
— «Белый тигр»! — проскрежетал Найдёнов, показывая черным пальцем туда, за реку, откуда наползали дымы пожаров: неостановимый, ненавидящий, ужасный. Потрясенный видом танкиста и его указующим перстом корреспондент как-то совсем по детски растерялся. А Ванька трясся, готовый рвануть за Призраком и за Вислу, и за Одер, и, если доведется, и за сам Ла-Манш. Глаза его светились знакомым безумием. Рычаги были под рукой. Нет, он никак не мог успокоиться!
— Всё, баста! — приказал Найдёнову особист. — Глуши мотор.
Моторы и пушки действительно заглохли. Все встало, как вкопанное. Наконец-то задымили подоспевшие походные кухни. Напрасно на другом берегу днем и ночью в полнеба обозначала себя не к месту, бестолково, восставшая Варшава.[29] Первый Белорусский был безучастен к великому зареву; разлетелась резина на «эмчах», потрескались траки ИСов, один за другим издыхали «Черчилли». Донельзя разношенные стволы вопили о замене. Сами обладатели порыжевших танкошлемов, драных комбинезонов и вдребезги разбитых «кирзачей», закопченные, изголодавшиеся засыпали на ходу под безнадежную ругань отцов-командиров. Из своего кремлевского далека, мудрое, всевидящее Око наконец поняло это и приказало остановиться.
Набравший скорость Иван Иваныч был потрясен. То, что для других оказалось долгожданной отсрочкой от гибели, и возможностью соскрести с себя вшей, для капитана Найдёнова стало настоящим проклятием. Бродя среди танкистов, которых само появление Жукова не могло бы уже разбудить, Ванька Смерть чуть ли не выл от бессилия. Он бы мог еще напроситься в прорыв — севернее разбиваемой в клочья польской столицы штрафные батальоны какое-то время пытались оттяпать у немца клочок правобережья. Но, вдобавок, ко всем бедам, случилось страшное. Не смотря на невиданную любовь к юркому «канадцу» — с великой трудностью доставаемое первоклассное горючее, профилактика, чистка, смазка, мелкие, но столь нужные, ремонты, ласковые разговоры и прочий, столь характерный уход — Найдёнов потерял и его. После пробегов, надрывов и стрессов «Валентайн» свалился с дороги, как заезженный конь. Нужно было видеть, как убивался Иван Иваныч, как бросал себе под ноги танкошлем и топтал его, как, в священном безумии пытался толкать зверя, упрашивал, умолял, и, наконец, стоял перед железным мертвецом на коленях, чуть ли не посыпая голову пылью. А затем обнимал ствол 57-мм пушчонки и гладил избитые катки — неутешный, отчаявшийся. В великом горе своем он рвался остаться там же, на обочине. Слезы Найдёнова походили на виноград. Крюк, не менее командира, предавался отчаянию — тащить нажитое непосильным трудом на своих плечах он был попросту не в состоянии. Пришлось (в который раз!) открыть барахолку, зазывая на торг проходящие роты. Пользуясь безысходным положением гвардейца, пехота нагло сбивала цены. За ситец, шелковые дамские трусы и платья отчаявшийся сержант получил сущую безделицу: несколько сигаретных пачек да ящик «второго фронта». Соломенные шляпки и туфельки не пользовались спросом, а вот два изящных эмалированных ночных горшка пошли на «ура» — в них, как в котелках, удобно было варить кашу. Веселые «летуны», рыскающие на «эмке» в поисках подходящего под аэродром места, окончательно добили торгаша, захватив с собой канделябры в обмен на пустяковую зажигалку. Словом, и часа не прошло, а Крюк был разорен. Две перины пришлось оставить возле проклятой «коробки», которая их всех так по свински подвела. Под хохот злорадствующей «царицы полей» наводчик сгоряча разломал золоченые рамы и распорол барские подушки, укрыв пухом, как саваном, обездвиженный «Валентайн». Единственным, кто перенес удар стоически, был все тот же сын беспросветной тундры. Подхватив свое имущество — драгоценные канистры — Бердыев топтался рядом с товарищами. Делать нечего: вдоволь нагоревавшись, Иван Иваныч, сопровождаемый подельниками (те шагу от него не отступали), бросился искать справедливости. Позеленевшему от недосыпа Барятинскому, на горбу которого висели матчасть, резервы, ГСМ и прочие неразрешимые головоломки (засыпающему штабисту больше всего хотелось рухнуть в койку и суток на трое оставить катастрофический мир, в котором днем с огнем не найти ни запчастей, ни толковых спецов), вновь пришлось выслушивать уже знакомый бред. Умница-штабист был готов отдать сумасшедшему хоть метлу — тем более, бубнящий каждому встречному поперечному с пеной у рта о «Белом тигре» маньяк готовился рваться за Вислу на самом паршивеньком бронетранспортере, на хлипком Т-70, на мотоцикле — но машин больше не было. Великий перегон не только похоронил группу армий «Центр» — для знаменитого Ваньки не нашлось ни единой свободной, пусть самой дохлой и заезженной танкетки.
Внезапная остановка, вкупе с полной «безлошадностью», вогнали Черепа в тоску и отчаяние. Неуемная сущность его взывала к погоне — действий, к великому счастью измученных армий, не предвиделось. Обхватив голову руками, бродил теперь Иван Иваныч возле самой Вислы, не обращая внимания на купающихся на том берегу немцев. Поглощенный всецело «Белым дьяволом», которого, по всеобщему мнению, давным-давно поглотили топи Бобруйска, Totenkompf не мог смириться с мыслью, что заклятого врага, а, значит, и врага его справедливого, вездесущего танкового Бога, больше не существует. Нет, вопреки всякой логике он не только верил в обратное. Вынужденный топтаться на руинах унылых варшавских предместий, он, единственный, твердо знал: «Белый тигр» — порождение его бесконечных несчастий — не застрял в чащобах, не провалился в болота — железнобокий негодяй жив, и шевелится там, в туманной чужой дали, в родовом гнезде, которое только и могло породить такого дракона. Рык его, визг чудовищных гусениц, мертвящее дыхание и изрыгающийся пламень по прежнему чувствовал Ванька, здесь, на скользких, рыжих от глины, чужих берегах — и кусал от бессилия и без того измученные пальцы.
