Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте
— Это я, — неожиданно даже для себя приподнялся Ромка. И вид у него был такой торжественный и победный, будто он только что выиграл бой. Никита Никитич потянул его за рукав. Ромка сел.
Елена Ивановна с улыбкой кивнула ему и опять глубоко вздохнула.
— Сегодня после обеда мы ступим на ту самую землю. Сталинградскую. Я ни разу не была там после войны. Уже сейчас волнуюсь, как пойду по этой земле? Что будет со мной, не знаю. Уж вы не бросайте меня там одну. Ладно?.. Сегодня ночью я не спала, знала: близок этот час. Стояла у окна и смотрела на чёрную, ночную Волгу. Вижу вдали, среди черноты, вроде зарево. Думаю: луна, что ли, всходит? И вдруг ка-ак вырвется огонь! Как полыхнёт! И красные блики по чёрной воде бегут, волнуются, точно как… тогда. Я потом поняла: это на берегу факел горел… Газ из трубы выходит и горит. А сердце рванулось — в бой. В горячий бой! Смертельный! И Волга такая же… отсветы вспышек на волнах… До сих пор сердце никак не успокоится. С ночи…
— Как же вы так живёте? С войной? — неожиданно спросила женщина-методист, удивлённо подняв брови.
— Так и живу… Да, до сих пор… с войной в обнимку. Я иначе не могу. Все, наверно, так, кто воевал.
Мария Степановна утвердительно закивала головой.
— Не верю тем, кто ходит и кричит молодым: я за вас кровь проливал! Кто проливал, кричать не станет. Кто воевал, про войну больше молчит.
И бабушка замолчала, а зал захлопал. Потом бабушка подняла руку, зал замолк.
— Но я вам всё-таки расскажу…
Елена Ивановна рассказывала про один тяжёлый бой. Недалеко от Волги. И несколько раз опять поминала… Юрочку. Что был он высокий, смуглый и черноглазый. И что на лице у него был шрам. В виде галочки, какие ставят на бумагах. Зашивал ему хирург правую щёку, царапнутую осколком. Под глазом. Вот и осталась галочка. Навечно.
Шур понял: не зря поминает Елена Ивановна этого человека. Видно было, что ей очень приятно о нём вспоминать. Бабушка поминала и других людей, но когда говорила о своём командире, глаза у неё делались особенно блестящими. И молодыми.
Кто он сейчас? Где он? Было неизвестно. А в конце рассказа Елена Ивановна тихо обмолвилась, что… умер в госпитале… от ран. И весь зал горестно вздохнул каким-то дружным единым вздохом. Даже Оська, вертлявый Оська, и тот вздохнул. А во время рассказа стоял, не шевелился. Его гитара всё так же упиралась в Шуров бок. Но Шур этого теперь уже не чувствовал.
— Вот и всё, — со вздохом сказала бабушка. — А теперь пусть Мария Степановна что-нибудь расскажет.
Женщина-методист вынула из вазы три махровых хризантемы и преподнесла Елене Ивановне. Потом с улыбкой сказала:
— Дорогая Елена Иванна, у меня к вам просьба. Снимите, пожалуйста, ваш платок. (У Елены Ивановны на плечах лежал платок, заколотый брошкой).
Бабушка залилась краской смущения:
— Не обязательно это… Не надо… Ни к чему…
— Но вы же мне обещали. Вы слово дали, что снимете.
Зал удивлённо зашептался и примолк в ожидании… неизвестно чего. Никита Никитич с Шуром переглянулись. Кажется, поняли, в чём дело.
У бабушки дрожали руки, и она никак не могла расстёгнуть брошку. Тогда женщина-методист сделала это сама и тут же сняла с плеч Елены Ивановны платок.
— О-о-ох! — пронёсся по залу междометный вздох восхищения и удивления. А через секунду раздались такие аплодисменты, что Шуру показалось: сейчас от этого грохота развалится на части весь теплоход.
Старушка стояла перед залом, смущённо красная, и что-то виновато извиняющееся было в её лице. А зал прямо бесновался. Орал, топал, хлопал. Никто не ожидал увидеть такое.
Вся грудь бабушки, и правая и левая стороны, была в наградах. Ордена, медали, какие-то знаки, знакомые и незнакомые, на цепочках и без цепочек. Удивило людей не только количество наград, но и то, что об этом никто не знал. Даже не предполагали, что такое может быть…
То, что Мария Степановна воевала, никого не удивило. У этой женщины был строгий, немного властный вид. Держалась она как-то особо. Такая в молодости могла и воевать и получать награды за подвиги.
Но Елена Ивановна! Тихая согнутая старушка, которой командует внучка, сидит в каюте и вяжет — это было понятно всем. Тёплая, уютная. Абсолютно домашняя. Добрая. Кухонно-магазиино-уборочное создание. Если бы сказали, что она прекрасно готовит, шьёт, вышивает, содержит в образцовом порядке квартиру — это было бы самое то. Но чтобы — такое, это что-то из мира фантастики.
Елена Ивановна и брать с собой награды не хотела. Это уже перед самым отходом на пристань дочка её (Лилина мама) сунула в чемодан коробочку: «По такому маршруту плыть будете, может, и пригодятся». И вот пригодились.
Долго зал не мог угомониться. Женщина-методист опять накрыла бабушкины плечи платком, под которым спрятались все награды. А собравшиеся все хлопали и хлопали.
У Лилии лицо было такое розовое, как у бабушки. Её тормошили со всех сторон. Что-то спрашивали.
Ромка обернулся к ней:
— Сколько наград у бабушки?
— А ты неграмотный? Сосчитать не мог?
— Я не успел.
«Не знает, сколько», — понял Шур.
Он сел на своё прежнее место в четвёртом ряду и потянул Ромку за рукав.
— Не оборачивайся. Ты что, обалдел? Спиной к выступающим!
И Ромка, наконец, отстал от Лилии.
Глава 13. Только Лилии не было
Обед первой смены кончался в то время, когда теплоход был в последнем шлюзе перед Волгоградом. Есть сегодня совсем не хотелось. Выбегая из ресторана, Шур всегда, словно бы случайно, мгновенным взглядом скользил по столику, где сидела Лилия. Сейчас почему-то рядом с ней не было бабушки. Перед пустым стулом неподвижно остывал на столе нетронутый обед.
Елена Ивановна стояла на палубе, крепко вцепившись в перила ограждения. Теплоход плавно и легко выходил из шлюза, по обеим сторонам которого спокойно высились тополя. Они смотрели на идущий теплоход.
«Как часовые стоят, — подумал Шур, — неподвижно, навытяжку. А в Чебоксарах совсем другие тополя. Таких нет. Почему эти зовутся пирамидальными, они же скорее… свечковые? Очень похожи на зелёные огромные свечи. Узкие, длинные, красивые. Жаль, что у нас нет таких».
Елена Ивановна, держась за перила, всматривалась вдаль. Внимательно, напряжённо. А там, куда летел её взгляд, в туманной дали уже виднелась знакомая по открыткам фигура Матери-Родины. Она раскинула руки в стороны, в правой держа меч.
Шур слетал в каюту за биноклем. Молча протянул Елене Ивановне. Никаких слов говорить не хотелось, да он и не знал, что можно сейчас сказать этой седой женщине, которая вот-вот должна встретиться со своей боевой юностью. Она смотрела в бинокль недолго. Молча отдала, кивнув в знак благодарности. Глаза у неё были какие-то удивительные. И слёзы в них, и молодые искорки, и радость, и печаль, и восторг, и боль — всё вместе.
Никто из туристов сейчас с Еленой Ивановной не заговаривал. Понимали: не надо мешать. Такое событие надвигается. На палубе была какая-то торжественная тишина. Пообедавшие люди сидели, стояли, тоже всматривались в туманную даль, но никто громко не разговаривал.
Неожиданно резко хлопнула дверь.
— Ты что, голодная остаться хочешь? — это Лилия направилась к бабушке возмущёнными шагами.
Но Никита Никитич успел её перехватить и тихо что-то сказать, после чего Лилия ушла с палубы. Елена Ивановна ничего этого не заметила. Она неподвижно смотрела вперёд.
Шур вдруг отметил про себя: а ведь мне совсем не жаль, что Лилия ушла. И его охватили страх и тоска. Почему так? Разве в нём что-то изменилось? Зачем? Когда? Может быть, из-за того, что он услышал разговор Лилии с бабушкой после концерта?
— Почему ты мне ничего не рассказывала о себе?
Это её вопрос бабушке, и в голосе нотки обиды и укоризны.
— А ты хоть раз поинтересовалась моей жизнью? Как я жила? Как и где воевала? — это бабушкин голос. Без обиды.
А в ответ — тишина. Но она какая-то не молчаливая была, эта тишина. Оиа будто говорила об обиде на бабушку, она будто злилась на неё, эта самая тишина.
«Нет-нет, — думал Шур, — этот разговор ничего не мог изменить во мне».
Потом ему вспомнилось, как хорошо играла Бетховена Лилия на концерте час тому назад. И тёплая волна радости, благодарности и чего-то ещё очень хорошего знакомо окатила Шура с головы до пят.
«Всё в порядке, всё во мне, как было», — успокоенно понял он.
…Вот он, Волгоград. Кажется, не теплоход идёт к нему, а он, город, бесшумно скользя, наплывает на теплоход. Мать-Родина уже совсем близко и без бинокля.
А сколько здесь причалов! Не сосчитать. А сколько около них теплоходов! Считать просто смысла нет: всё равно собьёшься.
«Волжанин» ткнулся в дебаркадер, царапнул его своим боком, качнулся, чуть подался назад, опять вперёд и… замер.
Дежурный матрос с дебаркадера перекинул чалку матросу на теплоходе, тот надел её на шею кнехта, торчащего из палубы. И пошёл к сходням, чтобы вдвинуть их с теплохода на дебаркадер.
