Шукурбек Бейшеналиев - Сын Сарбая
— Какая мягонькая!
А глазам Дардаке все время представлялся живой козленок с копытцами и с рожками, с веселой мордочкой. Он даже зажмурился, и по телу пробежали мурашки.
— Джене, — обратилась к Салиме Сайраш, — давай я сейчас же и зашью ножки бурдюка, чтобы не торчали. — Взяв шкурку, она ушла к себе.
Все ее ждали, не расходились. Будто что-то очень важное и очень серьезное она сейчас делает у себя в юрте. А и правда оказалось, что ее умелые пальцы сотворили за полчаса маленькое чудо. Вот Сайраш вынесла кожаный мешок, красно-рыжий бурдюк, округлый и красивый. Разве никто из них не видел раньше бурдюков? Почему на этот уставились? Наверно, нет ничего радостней, как завершение дела и появление на свет новой красивой и добротной вещи. Дардаке с удивлением глядел, он даже руки протянул, будто к новорожденному. Вещь родилась. И он в этом участвовал. Его глаза участвовали, его руки, его волнение, даже слезы.
А дальше было вот что. Появление бурдюка вызвало к жизни какие-то новые мысли и дела.
Сперва раскрасневшаяся и довольная собой, Сайраш, передавая хозяину его бурдюк, улыбнулась и так ему сказала:
— Дорогой Дардаке, в тот день, когда ты привел козленка, я посоветовала его прирезать, хотя вы с матерью не хотели этого. Я знала, что такой большой козленок не поддастся приручению. Он бы пропал от голода и поноса. Вы говорили — надо подождать Сарбая-ака. Но смотрите, сколько времени прошло, а он все не едет… Тебе попался упитанный, жирный козленок, мясом его насытились, слава богу, все люди аила и от этого стали веселее. Тебе за это от всей души ракмат! — Сайраш в пояс поклонилась мальчику. — Твое настоящее имя Ракмат, и мы рады его повторять… А теперь видишь: у вас не было приличного бурдюка — новая вещь войдет в ваш дом, новая и красивая…
Удивительная женщина Сайраш-горожанка! Никто не умеет так сладко и певуче сплетать слова. Говорить она может сколько угодно, простые слова в ее устах превращаются в мед и услаждают слух.
Поклонившись в ответ, Салима-апа, которая не имела такого красивого голоса и таких круглых слов, коротко поблагодарила соседку:
— Да исполнятся твои добрые пожелания… — Тут по рябому личику Салимы пробежала лукавинка, и, хитро прищурившись, она сказала: — Слыхала ты что-нибудь подобное, а, Сайраш! Этот озорник, что доставил тебе столько хлопот, молодой наш охотник, высказал желание наполнить свой бурдюк кумысом. Откуда-то до него донеслось, что не годится портить хорошую вещь айраном: айран плох для новой кожи.
Разговаривая, женщины вошли в юрту и сели, а Дардаке с Зейной остановились у выхода. Дардаке прижал руки с бурдюком к груди, и воображение его рисовало, как наполняется он пенистым, играющим кумысом. Лошадь дедушки Буйлаша, единственная во всем аиле, недойной была, а старик уже несколько дней болел и не ездил на коневодческую ферму, не привозил кумысу.
И вот Дардаке наклонился и решительными движениями стал аккуратно закатывать свои латаные-перелатаные штаны — поднял их выше колен. Женщины смотрели на него с удивлением. Так делает человек, готовясь в дальний путь.
— Дайте мне лошадь дедушки Буйлаша, — сказал он и поджал губы. — Я сам отправлюсь на коневодческую ферму. Там пойду от юрты к юрте, и в каждой мне поднесут пиалу кумыса. Но я не стану пить, а буду сливать в бурдюк, пока его не наполню. Привезу сюда и всех угощу…
Женщины переглянулись и рассмеялись. Как же все оказалось просто! В самом деле перед ними мужчина. Он поймал козленка, он прирезал его, он выделал шкуру, почему же не съездить ему на коневодческую ферму? Там ему нальют кумысу в его новый бурдюк, и он всех угостит.
И вот единственный в аиле мужчина седлает под ревностным взглядом матери и девочки Зейны коня старика Буйлаша, вот вскакивает в седло, машет на прощание пустым бурдюком…
Так просто. Сел, поехал, встретился с товарищами, напился кумысу и с собой привез. Туда-обратно сорок километров по горным тропам. Неделю назад никто бы не пустил его. Но смотри-ка, одно мужское дело рождает другое, и вот уже на тебя по-другому смотрят, по-другому слушают. И рука сама тянется к верхней губе в надежде ощутить на ней… пусть пока не усы, хотя бы пушок.
ГЛАВА III
День за днем, неделя за неделей уходят в прошлое, а Дардаке все один и один. Что-то слишком долго нет отца. Люди, которые приезжают из долины за молочными продуктами, привозят от Сарбая приветы. Одни лишь приветы и обещания вернуться, ничего больше. Дардаке привык к своим коровам, и они тоже привыкли к нему, знают его хорошо, отличают от любого другого человека, слушаются мановения руки, подчиняются беспрекословно. Интересно, скучают ли они по старому своему пастуху Сарбаю, помнят ли его? Их об этом не спросишь. Собака и кошка, любая прирученная птица умеют показать свою привязанность к хозяину, лошадь подойдет и приласкается, но рогатая скотина неспособна выразить свои чувства. Молодые телки, правда, подходят иногда, требуя, чтобы у них почесали между рогами, но так же, как к пастуху, они могут подойти и к деревцу — почесаться о ствол.
И все-таки и коровы и быки что-то понимают. Признают человека своим повелителем. Человек выбирает для своего стада луг, и, даже если по соседству трава сочнее, коровы не решаются туда перейти. Встречаются, конечно, строптивые, но им достаточно показать кулак, крикнуть погромче, и они возвращаются на место. Да, крупный рогатый скот охотно подчиняется власти человека. Бывает, что подерутся бычки или сцепятся рогами коровы, — Дардаке смело разнимает их. Пусть даже стадо на стадо нападет, он не задумываясь идет в гущу битвы. Лупит направо и налево палкой, а то просто упрется в морды руками и расталкивает. Ну-ка попробовал бы это сделать посторонний человек — животные так бы его саданули рогами, что пришлось бы потом отлеживаться не один день.
Первое время Дардаке радовался своей смелости и способности управлять стадом. Он даже гордился властью пастуха. Сам перед собой гордился — некому было показать, на что он способен. Но чем дальше, тем больше мальчик тяготился одиночеством. Он вспоминал школьных товарищей, разговоры, споры, игры на широкой улице кыштака, борьбу, беготню. В этом году Дардаке впервые оказался не только днем, но и вечерами без друзей и сверстников. Надо же так — нет в аиле мальчишек! Восьми-девятилетние не в счет — они быстро надоедают. С ними повозиться можно, а поговорить не о чем. А у него как раз появилась потребность побеседовать с мужчинами. Скоро месяц, как нет отца, а теперь еще и старого Буйлаша увезли в больницу. Он каждое утро совершал омовение холодной ключевой водой и сильно простудился.
— Ах, дедушка Буйлаш! — вздыхая, говорил Дардаке, устремляя свой взгляд за цепь холмов, в ту сторону, где далеко внизу лежит кыштак. — Знал бы ты, дедушка, сколько накопилось у меня к тебе вопросов! В мой маленький капкан ничего не попадается. Я уже переставляю его на третье место. А что мне делать с хворостом, который я заготовил?
Правда, правда. Он работал несколько дней и сложил девять больших куч хвороста, по числу юрт аила: каждой хозяйке по куче. Это кроме того, что он привозил ежедневно своей матери. Ей все завидовали. Кизяк без хвороста плохо разгорается. Ее просили поделиться, и она кое-кому давала кривую, узловатую хворостину, но делала это неохотно.
Скупость матери была неприятна Дардаке. Сам он готов был поделиться всем, что у него есть. И вот он заготовил дрова для каждой хозяйки. Надо заготовленный хворост оттуда, с горы, перевезти в аил. И хорошо бы одновременно, чтобы все почувствовали себя богатыми. Дардаке давно бы объявил жителям аила, что их на горе ждет топливо, но, правду говоря, побаивался: мать, узнав, что он собирал, ломал и складывал хворост не для своей семьи, а для всех, обязательно рассердится, может даже заболеть от огорчения. Он уверен был, что так и будет, но почему, понять не мог.
Хорошо бы посоветоваться с отцом или с дедушкой Буйлашем! Спросить, что значит свое и чужое. Почему мама не обижается, когда он пасет и общее колхозное стадо, и собственных коров разных хозяев? Ведь он делит свой труд на всех. Но вот разрубили мясо пойманного им козленка, и мама сразу взяла себе лучшие куски, и никто не спорил. Она даже несколько больших кусков мяса завялила и спрятала! Некоторые молча с завистью на нее смотрели, но не сказали ни слова.
Этим летом, проводя долгие часы в полном одиночестве, Дардаке то и дело задумывался над вопросами, которые никогда раньше не приходили ему в голову.
Однажды, сидя на камне, он вспомнил, как в кыштак зимой приезжала кинопередвижка, показывала большой город с высокими домами до самого неба. Дома на улицах стояли впритык один к другому… Когда смотрел, даже не особенно удивился — он следил за поступками людей, ему было интересно, куда и зачем идут люди, о которых была кинокартина. Теперь же Дардаке задумался. Для чего горожане живут так тесно — один над другим? В Москве даже поезда загнали под землю — наверху для них не осталось места. Он легко запоминал все, что рассказывали ему учителя, и отвечал на вопросы почти всегда правильно. Однако это вовсе не значило, что чуждый мир городов был ему понятен. Он, например, знал, что часть того скота, который пасется в горах, переходя с одного луга на другой, осенью будет сдана заготовителям. Быки, телки и яловые коровы отправятся в долины, там их погрузят в вагоны… Паровоз, который он тоже видел только на киноэкране, потащит состав на мясокомбинат. И мясо, и кожа, и рога, и копыта — все пойдет в дело, все переработают, чтобы накормить, одеть и обуть людей. Как будто все понятно, но вдруг выскакивал вопрос: «Сколько быков, коров, баранов съедают города? Сколько съедает каждый человек в отдельности?» Дардаке довольно хорошо и быстро умел считать и, вспомнив, что в Москве несколько миллионов жителей, пришел в ужас от того, как много нужно, чтобы прокормить всех. От ужаса он легко переходил к восторгу.
