Джон Бойн - Мальчик в полосатой пижаме
— Плохо и кончилось, Матиас, — вставила бабушка. — Достаточно взглянуть на нашего сына, чтобы в этом убедиться.
— А теперь посмотрите на него! — Дедушка словно не слыхал того, что сказала его жена. — Я горд и счастлив, что ему доверена столь высокая и ответственная должность. Не щадить сил ради своей страны, делать все, чтобы мы смогли вернуть себе самоуважение после стольких унижений и несправедливостей. Наши враги должны быть наказаны…
— Нет, вы только послушайте его! — воскликнула бабушка. — Не пойму, кто из вас двоих дурнее?
— Но, Натали, — попыталась мама утихомирить спорщиков, — разве вы не согласны, что Ральфу очень идет его новая форма? Он в ней просто красавец.
— Красавец? — переспросила бабушка, подавшись вперед и глядя на невестку так, словно та повредилась умом. — Красавец, говоришь? Глупенькая! Неужто для тебя это самое главное в жизни? Внешняя красота?
— А мне идет костюм распорядителя в цирке? — спросил Бруно.
В тот вечер он, одетый в красно-черную униформу с золотыми позументами, изображал именно распорядителя в цирке. Но стоило Бруно заговорить, как он тут же пожалел об этом, потому что взрослые, как по команде, воззрились на него с Гретель, словно только что заметили их присутствие.
— Дети, немедленно отправляйтесь наверх, — приказала мама. — Ступайте к себе.
— Но мы не хотим уходить, — запротестовала Гретель. — Можно мы здесь поиграем?
— Нет, дети, — не поддалась мама. — Ступайте к себе и закройте за собой дверь.
— Военным только этого и надо, — сказала бабушка, не обращая внимания на детей. — Красоваться в щегольской форме. Нарядиться, а потом творить весь этот ужас. Мне стыдно, Ральф, но виню я себя, а не тебя.
— Дети, наверх! — Мама ударила ладонью по ручке кресла, и теперь уж им ничего не оставалось, как подчиниться.
Они закрыли за собой дверь гостиной и поднялись на второй этаж, но по комнатам не разошлись. Вместо этого Бруно и Гретель уселись на верхней ступеньке лестницы и навострили уши: о чем там, внизу, говорят взрослые? Голоса мамы и папы звучали приглушенно, и брат с сестрой не поняли ни одного слова, дедушку вообще не было слышно, а бабушка, как ни странно, высказывалась очень сбивчиво. Наконец, спустя минут десять, дверь гостиной с треском распахнулась. Бруно с Гретель рванули в глубь лестничной площадки, а бабушка уже снимала с вешалки свое пальто.
— Стыдобище! — крикнула она. — До чего я дожила! Мой сын…
— Твой сын — патриот! — заорал папа. Видно, он так и не научился не перебивать старших.
— Патриот нашелся! — вопила бабушка. — Приглашаешь на обед бог знает кого. Меня тошнит от твоих замашек! А эта форма… Глядя на нее, мне хочется выколоть себе глаза! Господи, почему я не ослепла, прежде чем ты ее напялил!
С этими словами бабушка выбежала из дома, громко хлопнув дверью.
С того вечера Бруно почти с ней не виделся и даже не успел попрощаться перед отъездом в Аж-Высь, но он сильно скучал по бабушке и решил написать ей письмо.
В тот день, когда он упал с качелей, Бруно, взяв ручку и бумагу, поведал родному человеку, как он несчастен здесь и как ему хочется вернуться домой, в Берлин. Он рассказал бабушке о доме и саде, о скамейке с табличкой и о высокой ограде с деревянными телеграфными столбами и мотками колючей проволоки, о голой земле, на которой стояли длинные строения и печные трубы, и о солдатах за оградой, но подробнее всего он рассказал о людях, что там живут, об их полосатых пижамах и матерчатых шапочках, а под конец добавил, что он ужасно скучает по ней, и подписался: «Твой любящий внук Бруно».
Глава девятая
Бруно вспоминает, что когда-то он любил открывать новые земли
Ничего не менялось в Аж-Выси.
Бруно по-прежнему приходилось терпеть вздорные выходки Гретель, которая шпыняла его, когда бывала не в духе, и теперь это случалось даже чаще, чем в Берлине. Да что с нее взять, она же безнадежный случай.
И по-прежнему Бруно мечтал вернуться домой. Правда, воспоминания о берлинском доме начали потихоньку тускнеть, и хотя Бруно частенько подумывал, не написать ли опять бабушке и дедушке, но за письмо так и не сел.
Военные по-прежнему приходили к ним каждый день и о чем-то совещались в кабинете отца, куда вход был «воспрещен круглые сутки и заруби себе на носу». Лейтенант Котлер по-прежнему разгуливал в сверкающих черных сапогах и в придачу с таким видом, будто важнее него и человека на свете нет. Когда он не сопровождал отца, то либо прохлаждался во дворе, болтая с Гретель, которая при этом истерически смеялась, накручивая прядь волос на палец, либо шушукался о чем-то с мамой за закрытыми дверями.
Приходящая прислуга по-прежнему мыла, подметала, стряпала, убирала, подавала и помалкивала, если к ней не обращались. Мария все так же с утра до вечера наводила порядок в комнатах, следя за тем, чтобы одежда Бруно, которую он в данный момент не носит, была аккуратно сложена и убрана в шкаф. И Павел неизменно являлся в дом каждый день чистить картошку с морковкой, чтобы вечером, надев белую куртку, прислуживать за столом. (Порою Бруно замечал, как Павел бросает взгляд на его колено, на крошечный шрам, оставшийся после катастрофы с качелями, но друг с другом они не разговаривали.)
Но затем случились кое-какие перемены. Отец решил, что детям пора вернуться к занятиям, и какой бы глупостью ни казалась Бруно идея устроить в доме школу, которую будут посещать всего два ученика, отец и мать в кои-то веки были заодно: отныне к Бруно и Гретель будет приходить учитель, чтобы заниматься с ними утром, после завтрака, и днем, после обеда. Не прошло и недели, как во двор въехала дребезжащая развалюха герра Лицта, нового учителя, и начались школьные будни. Герр Лицт был загадкой для Бруно. Держался он по большей части дружелюбно, никогда не замахивался на Бруно, как учитель в Берлине, но в его глазах угадывалась затаенная злость, готовая вырваться наружу.
Любимыми предметами герра Лицта были история и география, Бруно же предпочитал чтение и рисование.
— Это вам ничего не даст, — заявил учитель. — Глубокое освоение общественных наук куда важнее в наше время.
— Когда мы жили в Берлине, бабушка ставила с нами пьесы, — возразил Бруно.
— Но бабушка не была вашим учителем, правда? Она — лишь бабушка. А я — учитель, поэтому вы будете заниматься тем, что я сочту важным, а не тем, что вам нравится.
— Но разве книги не важны? — спросил Бруно.
— Разумеется, да! Но только те, в которых идет речь об окружающем мире, — пояснил герр Лицт. — Вымышленные истории, книги о том, чего никогда на свете не было, нам ни к чему. Кстати, молодой человек, хорошо ли вы знаете свою историю? — К чести герра Лицта, он называл Бруно «молодым человеком», как Павел, а не «большим человеком», как лейтенант Котлер.
— Ну, я родился пятнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года… — начал Бруно.
— Нет, не то, — перебил учитель. — Не историю вашей собственной жизни. Я имею в виду историю вашего народа. Страны, где вы родились. Земли ваших отцов. Знаете ли вы это?
Бруно задумался, сморщив нос. Он не был уверен, но вроде бы у его отца нет никакой земли. Конечно, у них имеется берлинский дом, большой и удобный, но вряд ли сад при нем можно назвать землевладением. И Бруно был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: Аж-Высь им не принадлежит, несмотря на то что здесь столько земли.
— Не очень, — признался он. — Правда, я знаю довольно много о Средних веках. Я люблю истории о рыцарях, приключениях и путешествиях в дальние страны.
Герр Лицт что-то процедил сквозь зубы, а потом энергично тряхнул головой.
— Что ж, нам будет над чем поработать, — сообщил он зловещим тоном. — Пора вытряхнуть из вашей головы всякие бредни и сделать основной упор на вашей исторической принадлежности. И на несправедливостях, которые вам причинили.
Бруно с удовлетворением кивнул. Наконец-то ему внятно объяснят, почему его вынудили бросить уютный дом и приехать в это жуткое место, — большей несправедливости за его короткую жизнь ему никто не учинял.
Несколько дней спустя Бруно, сидя в своей комнате, размышлял о том, как весело он проводил время дома, здесь же, в Аж-Выси, мается от скуки. В основном, потому, что здесь у него нет друзей — не станет же Гретель с ним играть. Но существовала одна игра, для которой не требовалось напарников, Бруно и в Берлине играл в нее в одиночку, и называлась эта игра «экспедиции в новые земли».
«Когда я был маленький, — сказал сам себе Бруно, — мне нравилось отправляться в исследовательские экспедиции. И это в Берлине, где я все знал назубок и любую вещь мог найти с завязанными глазами. А здесь я еще никогда и ничего не исследовал. Может, пора приняться за дело?»
И, не позволяя сомнениям зародиться, Бруно вскочил с кровати, порылся в шкафу и извлек оттуда плащ и старые сапоги — самую, на его взгляд, подходящую одежду для отважного путешественника, преследующего научные цели. Теперь он был готов отправиться в путь.
