Николай Шундик - На Севере дальнем

— Ай, как жалко Тынэта! — сокрушался Кэукай, сочув­ственно глядя в его сторону.

— Вот сейчас выступит твой отец, выступит мой отец — защитят Тынэта, — утешал себя и своих друзей Петя.

— А может, ты, как и Вияль, вспомнишь, что твой сын Чумкель, а мой отец, которого я так никогда и не видел, тоже на чужую землю угнан? — вдруг обратился к своему деду Тынэт.

Кэргыль осекся, замолчал и, посмотрев в сторону Экэчо с откровенной ненавистью, сел на свое место.

Долго тянулось молчание, от которого Экэчо было не по себе. И вот наконец председатель объявил, что будет говорить Виктор Сергеевич Железнов. Экэчо почувствовал, как заспе­шило куда-то его сердце. «Так, так, послушаем, что скажет друг врага моего Ако», — думал он со страхом.

«Вот сейчас Тынэт высоко поднимет голову», — заранее радовался Петя.

Эттай, необыкновенно возбужденный, попытался даже встать на скамейку, чтобы лучше видеть, как директор школы будет заступаться за комсорга и ругать Экэчо. Оступившись, он полетел на пол. На него зашикали.

Виктор Сергеевич дотронулся рукой до своей бородки, стро­го взглянул на Тынэта, потом перевел взгляд на Экэчо.

— Кэргыль правильно ругал своего внука, хотя, быть мо­жет, уж слишком громким голосом, — начал директор школы.

Среди охотников пронесся одобрительный шепот. Тынэт еще ниже опустил голову. А Петя, ошеломленный совсем не­ожиданным поведением отца, не хотел верить ни ушам своим, ни глазам. Виновато взглянув на Кэукая, а затем на Этгая, он весь подался вперед и замер, ожидая, что скажет отец дальше. На носу его, там, где виднелось несколько крошечных конопушек, выступили бисеринки пота.

— Я тоже хочу перед всеми людьми поругать Тынэта, — продолжал Виктор Сергеевич. — Парень он хороший, лучший охотник в нашем колхозе, но слишком горячий и потому ино­гда делает глупости. Зачем ему понадобилось ломать трубку Экэчо? Почему он не поступил совсем по-другому?

«Вот оно, начинается! — тревожно заерзал на своем месте Экэчо. — Сейчас он ко мне перейдет».

— Почему Тынэт не дождался собрания? — строго спра­шивал Виктор Сергеевич. — Всем понятно: у него есть при­чина сердиться на Экэчо. Он не зря сейчас напомнил своему дедушке про отца. Кроме того, Тынэту пришлось искать Экэ­чо в море в то время, когда его бригада дома строила. Тынэт недоволен, сильно недоволен, как и все охотники поселка, тем, что Экэчо часто идет в сторону от людей, делает так, как нра­вится только ему одному. Вот об этом Тынэт должен был пря­мо, без бранных слов сказать Экэчо вот здесь, на собрании. Вот как надо было сделать тебе, Тынэт!

Комсорг поднял наконец голову, прямо посмотрел в глаза Виктору Сергеевичу:

— Понятно ли сейчас тебе, почему тебя здесь, на собра­нии, ругают?

— Понятно. Хорошо понятно. Правильно ругают, — не­громко, но твердо сказал Тынэт.

Опять среди охотников пробежал одобрительный шепот. А Петя, почувствовав огромное облегчение, повернулся к сво­им друзьям и прошептал скороговоркой:

— Не так, как мы думали, но все равно хорошо.

— Ну, а теперь нужно сказать несколько слов о самом Экэчо.

Виктор Сергеевич сделал паузу. Снова наступила тишина.

— Много здесь слов сказал Экэчо. Человек он умный, но напрасно думает, что все остальные глупее его. Почему ты, Экэчо, не сказал здесь слов, идущих от сердца? Почему труб­кой своей прикрыться хотел? Тынэт, конечно, сделал плохо, и его следовало тебе поругать. Но почему ты больше ничего не сказал? Люди нашего поселка хорошо тебя знают. Люди нашего поселка хорошо тебя помнят, каким ты был, когда здесь жили Мэнгылю и американец Кэмби. Люди нашего по­селка простили тебе все зло, которое ты им причинил. Почему не ценишь этого? Почему не становишься.настоящим другом всем людям нашего колхоза? — Голос Виктора Сергеевича за­звучал суровей: — Вот ты сказал, что живешь, как собака, ко­торая попала в волчью стаю. Ты лжешь, Экэчо! Ты живешь среди людей, среди очень добрых людей. Иначе они не забы­ли бы того зла, о котором Вияль была вынуждена вспо­мнить. Подумал ли ты, какое горе на сердце у Вияль, у кото­рой увезли на чужую землю сестру и брата? Подумал ли ты, какое горе на сердце у Кэргыля, у которого отняли сына? А понимаешь ли ты, что творится на душе Тынэта, у кото­рого украли отца!.. Видно, не понимаешь и понимать не хочешь...

— Верно! Очень правильно! — не выдержал кто-то из охот­ников.

Напряженная тишина взорвалась. Многие вскочили, проси­ли слова.

Со всех сторон доносились до Экэчо гневные возгласы:

— Верно, очень верно Виктор Сергеевич говорит!

— Он сказал то, о чем много лет думали мы, когда на те­бя, Экэчо, смотрели!

— Ты сам волк, Экэчо, а хочешь казаться зря побитой со­бакой!

Экэчо словно врос в скамейку.

«Это все он, русский этот, друг моего врага Ако, сделал», — пронеслось в его голове.

Таграт минуты две вслушивался в гневные голоса охотни­ков, затем встал и поднял руку, пытаясь навести порядок.

Колхозники один за другим постепенно умолкли. Но от этого Экэчо легче не стало. Охотники выступали уже органи­зованно и говорили о том, что давно накипело у них на сердце. Еще ни разу в жизни не разговаривали с Экэчо так беспощад­но, без всяких недомолвок.

Слово взял Таграт:

— С тобой у меня мог быть особый разговор. Но раз тебе разрешили сегодня сказать на собрании все, что ты хотел, то и я скажу все. Прямо вот перед людьми скажу!.. Подними го­лову, в глаза мои посмотри. Не ты ли вот уже много лет пы­таешься зло поселить в моем семейном очаге? Или мало тебе горя, которое ты со своим братом принес нашей семье?..

«И это припомнили, всё припомнили!» — думал Экэчо. Ему казалось, что собранию не будет конца. Несколько раз ом порывался закурить, но его дрожащие руки нащупывали толь­ко обломки трубки. «О, проклятый день, самый проклятый в моей жизни день!» — повторял он мысленно, вытирая руками красное, потное лицо.

...После собрания Экэчо долго бродил по берегу моря.

Страх, вызванный гневными словами колхозников, посте­пенно проходил, но злоба росла. «Как мальчишку выругали! О Тынэте и трубке моей совершенно забыли. Это русский по­ложил разговору такое злое начало. Это он заставил их ска­зать все».

Пройдя из одного конца поселка в другой, Экэчо решил заглянуть в ярангу старика Кэргыля.

Кэргыль принял его не очень радушно, но чай пить при­гласил. Экэчо пил молча, потом наконец спросил:

— Слыхал я, что ты не хочешь переходить в дом из яранги?

— Это правда. Привык я к своему жилищу, да и стар уже слишком, чтобы в новом очаге жизнь начинать, — неопре­деленно отозвался Кэргыль.

— Спасибо тебе, Кэргыль, что Тынэта отругал. Тяжело мне очень. Если бы ты не заступился за меня на собрании, наверное, я рассудка лишился бы от обиды.

Кэргыль промолчал, протягивая Экэчо свою трубку.

— Я тоже в дом переходить не буду. Жилище чукчи — яранга... Не стало настоящих людей. Мало таких, как ты, Кэргыль, осталось на нашей земле.

Поглощенный своими мыслями, Экэчо не замечал, как по­степенно темнело лицо Кэргыля.

— Жить стали чукчи, как пришельцы белолицые, думать стали, как пришельцы белолицые, и говорить так же, как они, стали, — продолжал брюзжать Экэчо.

Кэргыль наконец не вытерпел. Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:

— Не знаю, как я говорить сейчас буду — как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги ку­да хочешь! Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, на­столько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле? А я думаю о нем! Да, да, думаю о нем. А ты уходи из моей яранги, не ме­шай мне о сыне думать!.. Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?

Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.

— Вот так лучше будет, — бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку. Понять надо было гнев его...»

СЫН ЭКЭЧО

Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчи­ка Пети Железнова, были чукчи. И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учи­тельница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык. Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками. Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить харак­теры своих учеников.

Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.

Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длин­ными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных. Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.