Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Там плохо, — сказал Серый. — Вам же не дадут отдельную комнату.
— Да, подтвердила Елена Ивановна, — отдельную комнату вряд ли вам дадут.
— Ничего, — сказал я. — Все будет нормально. Ведь я не принц какой-нибудь...
***Дня через два после этого разговора Серый пришел ко мне в комнату. Я читал, лежа на кровати. Серый долго покашливал, пытаясь привлечь мое внимание, пробовал даже свистеть, но я погрозил ему пальцем и сказал:
— Ладно, выкладывай, что там у тебя.
— У меня мысль, Ген-Геныч.
— Ну?
— Перебирайтесь жить в нашу времянку.
Поколебавшись, я спросил:
— А что скажет твоя мама?
— Она согласна! — запрыгал от радости Серый. — Я ее уговорил. — И тут же притих, захлопал ресницами, даже губы надул — и это означало, что отказ жить во времянке сильно огорчит его. Я недолго мучил Серого молчанием и сказал, что согласен.
— А станок? — спохватился я. — Куда мы денем твой станок?
— Найдем место, — ответил Серый, расплываясь в улыбке. — Куда-нибудь пристроим, хоть в сарай. А еще лучше — сделаем для него специальный навес от дождя и солнца. Там-то уж можно будет сколько хочешь крутить его, никому не помешает...
— Уговорил, — сказал я.
Серый никогда не рассказывал мне об отце, а я не решался спросить — не хотелось бередить мальчишке рану. Его отец погиб три года назад, когда Серому было десять лет. Серый заговорил об отце сам. Начав ремонт времянки, мы первым делом решили перестелить пол. Сорвали старые половицы, выгребли ячменную и пшеничную шелуху, которую натаскали в подпол мыши, устроили праздник коту Ваське, предоставив ему неограниченную возможность разорять мышиные гнезда. Новые доски мы принесли из сарайчика. Доски были уже оструганные и сухие, и мы сразу же принялись пилить их и укладывать на бревенчатый подстил, плотно пригоняя одну к другой, Работа спорилась, все необходимые инструменты оказывались у меня под рукой, стоило лишь сказать о них Серому.
— Да вы с мамкой просто богачи, — сказал я, когда он принес циркуль с острыми наконечниками из жести.
— Это от папки осталось, — объяснил Серый. — Он любил мастерить. Все деревянные и малярные работы в доме сделал сам, а эту времянку сложил от фундамента до макушки. Вот только дом не успел подштукатурить.
— Да, — сказал я, много было работы...
— А он все время ее находил, — продолжал Серый. — Кажется уже все сделано, а он все равно что-нибудь да найдет, — проговорил Серый с хрипотцой в голосе и замолчал.
Мы снова взялись за работу. Подогнали половицу, принялись вколачивать в нее гвозди. Я старался не глядеть на Серого, да и Серый не поднимал глаз. Потянулся на подоконнике и выпрыгнул во двор кот Васька, которому надое, наверное, грохот молотков.
— Удрал, — сказал я про него.
— Папка мой очень спокойный был человек, — снова заговорил Серый. — Мамка даже ругала его за это. А Николай Николаевич очень завидовал ему. Ведь Николай Николаевич нервный. Я тоже нервный, — сказал Серый и ударил молотком по гвоздю. — У меня не папкин характер. Из-за этого я часто дерусь в школе... — Серый взмахнул молотком и угодил себе по пальцу.
— Что? — вскочил я. — Покажи палец.
Серый зажал ушибленный палец в кулаке и отвернулся.
— Больно?
— До свадьбы заживет, — ответил Серый. — Ерунда.
Но палец все-таки пришлось залить зеленкой и забинтовать — я настоял на этом, потому что над ногтем была содрана кожа и непрерывно сочилась кровь.
Серый помогал мне и в последующие дни, после школы, а вечерами, когда у меня не было дел в клубе, мы толклись с ним во времянке до первых петухов.
К концу второй недели жилье было полностью оборудовано. Мы настелили и выкрасили пол, побелили стены, забили фанерой потолок в коридорчике и сложили из красных кирпичей новую печную трубу.
Мне можно было перебираться во времянку, но в этом пока не было нужды.
Едва закончив ремонт времянки, мы с Серым принялись сооружать скворечник. В совхозной плотницкой выцыганили толстый сосновый чурбан и в течение трех дней превратили его в шар, который затем распилили пополам, сделали полым и, продолбив в одном из полушарий летку, снова соединили, обив шар латунной полоской, о которой Серый сказал, что это экватор. Красками нарисовали материки и океаны и закрепили шар на шесте. Крылечко перед леткой сделали в виде кораблика, который плыл, как было задумано, по Тихому океану. В районе Гренландии и Чукотки ввинтили алюминиевые трубки и прикрепили к ним Луну — деревянный посеребренный полумесяц, — и Солнце, тоже деревянный круг, который покрасили бронзовой пудрой на олифе. Лучи солнца сделали из велосипедных спиц.
Ранним воскресным утром мы забрались с Серым на крышу времянки и установили на ней наш чудо-скворечник. Бухгалтер, увидев наше сооружение, спросил:
— Это что, громоотвод?
Мы объяснили ему, что это никакой не громоотвод, а скворечник, причем самый лучший в мире. Бухгалтер покачал головой и сказал, что скворцы в нем жить не станут. После того, как он отошел от ограды и снова занялся чисткой голубятни, Серый усмехнулся и сказал:
— Скоро мы устроим тебе громоотвод!
Он имел в виду предстоящую игру под загон. Мы надеялись выйти из нее победителями. В течение последней недели мы уже несколько раз перебрасывали Маркизета во двор бухгалтера, к его голубятне, и Маркизет под наши восторженные возгласы, которых, разумеется, не слышал бухгалтер, неизменно возвращался к своей Чаечке.
Петя Якушев, следивший из своего двора, как мы укрепляем с Серым на крыше времянки скворечник, оценил нашу работу так:
— Никогда еще наверное не было таких скворечников.
— Слушай, Петя, — сказал я ему, сидя на крыше. — Покажешь ты, наконец, свою поэму или нет?
— Я же не обещал, — ответил Петя.
— Он не обещал, — поддержал Петю Серый.
— Значит, не покажешь? Так я тебя понял?
— Сейчас принесу, — ответил Петя, подумав. — Если хотите, конечно.
— Хочу, — сказал я.
Петя, не торопясь, пересек двор и скрылся за углом дома. Мы с Серым спустились с крыши.
— Ну что? — посмотрел я на Серого.
— Что — «что»? — насупился он.
— Принесет все-таки Петька поэму...
— Ну и пусть, — сказал Серый. — Ему же хуже.
— У тебя еще есть время пойти и остановить его, — сказал я.
— Пусть. Интересно все-таки, что вы скажете.
Я зашел в дом, а Серый остался поджидать Петю во дворе. Ко мне в комнату мальчишки вошли вместе. Петя положил на стол синюю школьную тетрадку, прихлопнул ее ладонью и сказал со вздохом:
— Вот.
Квадратик бумаги белел на том месте обложки, где обычно пишут фамилию ученика и название школы. На квадратике цветными карандашами — красным и синим — были старательно выведены слова: «Партизаны», а под ним в скобках «Поэма»
— А где фамилия автора? — спросил я, еще не раскрывая тетрадку.
— Там, снова вздохнул Петя, присаживаясь к столу. — На первой странице. Мы вдвоем...
— Вдвоем? — переспросил я, и моя левая бровь удивленно полезла кверху. — С кем?
— Да с ним же, — кивнул на Серого Петя. — А то с кем же еще?
Я раскрыл тетрадку. На первой странице еще раз написано название поэмы — теперь уже чернилами — а сверху, где и положено, стояли обе фамилии с инициалами: П. И. Якушев и С. В. Пашков. Против каждой строчки стихов проставлен порядковый номер: 1, 2, 3, 4 и так далее. Я сразу же взглянул в конец тетрадки: последняя строка поэмы значилась под номером 326. Здесь же красными чернилами под жирной синей чертой было нацарапано: «Слов — 1283, знаков препинания — 213, букв — 8152».
— А это зачем? — спросил я.
— Просто так, от нечего делать, — ответил Петя. — Сидели и считали...
— А не маловато ли знаков препинания?
Петя посмотрел на Серого.
— Пока хватает, — ответил тот.
— Угу, — сказал я и, раскрыв тетрадку на первой странице, принялся читать:
В Мамайских катакомбах хлад и мрак.В душник-колодец снег летит колючий.За камнями отвалов скрылся враг.На горстку партизан нахлынув тучей...
Прочтя эти четыре строки, я, не поднимая головы, посмотрел на притихших и даже, как мне показалось, побледневших мальчишек. Лицо Пети выражало если не горе, то острую печаль. Серый, прищурив глаза и сморщив нос, готов был, казалось, броситься в драку. Я ничего не сказал им, опустил глаза, но еще какое-то время не читал, а прислушивался к тому, как дышат сидящие рядом мальчишки — оба через нос, отрывисто, короткий вдох и почти неслышный выдох.
— Читайте дальше, — заерзал Серый.
Я понял, что они пристально следят за моими глазами, за выражением лица, ждут и боятся моего первого слова. Мне не хотелось их мучить, но и сказать я им долго ничего не мог. И даже когда прочел последнюю строку: «К утру следы их снегом замело» — речь шла о том, что оставшиеся в живых партизаны вышли из катакомб, — я продолжал мучительно искать те слова, которые должен был произнести первыми. Я набрал в легкие воздуху и выдохнул, откинувшись на спинку стула:
