Лидия Чарская - Том 42. Гимназистки (Рассказы)
Уже по усталой походке отца Лидианка видит, как ему трудно. Несмотря на жару, лицо Хрущева бледно от утомления. Веки покраснели. Он едва переступает, опираясь на трость.
Лидианка бросается к нему навстречу. Берет под руку, бережно ведет к дому.
— Отдохни, мой папочка, отдохни! — говорит она тихим, нежным голосом, усаживая его на террасе у стола, уже накрытого для обеда.
Павел Петрович глаз не сводит с дочери. Целый мир любви глядит из этого взора. Сколько самых разнородных ощущений наполняет в эти минуты сердце старика!
Она, Лидуша, — его гордость, его светлая, милая звездочка. Он может без боязни похвалиться ею. Заботливая, любящая, прилежная, учится прекрасно и уж любит его, старика, так любит, как ни одна дочка родителей своих не может любить! Так ему думается, по крайней мере.
Вот хоть бы сейчас! У самой экзамен, трудный, важный, последний, а она о нем не забыла подумать и баклажаны даже его любимые заказала к обеду, и борщ с помидорами, и творожники с сыром!
Измученный, с переутомленными, взвинченными от труда нервами, старик смотрит на свою девочку и не может достаточно налюбоваться ею.
— И красавица, и умница! Вся в покойную Лизу! — проносится в его голове восторженная мысль.
Лидианка чувствует на себе ласково-добродушный взгляд отца и ей становится так весело и хорошо на сердце.
— Папочка! Ты подумай только! Завтра последний экзамен, а потом, потом… Потом я уж не дам тебе так надрываться с твоими уроками, милый мой старенький папа! Я сама буду давать их… В гимназии малышей готовить. Да! Ах, вот мы славно тогда заживем с тобой!.. Только бы нужно ночь эту посидеть, хорошенько подзубрить до завтра. Я Руссо еще не совсем хорошо знаю, а там…
— Ты смотри, ночью-то недолго сиди, Лидуша! Нехорошо, дружок, на экзамен надо идти непременно со свежей головой!
И Павел Петрович озабоченным взором окидывает милую античную головку, склоненную над тарелкой с супом и с большим старанием занявшуюся борщом.
Лидианка кушает исправно, но дрожащему за здоровье и благосостояние своей единственной дочурки Хрущеву все кажется, что она и побледнела-то, и похудела от усиленных занятий за последнее время и что совершенно лишена аппетита за это тревожное экзаменационное время.
— Ох уж эти экзамены! Уж скорей бы конец! — с невольным вздохом вырывается из глубины души старого учителя и тут же он повторяет, разводя руками: — А как же будешь без них?! Как знания проверять станешь? Положительно, без подобного рода проверочных испытаний обойтись нельзя! Как ты думаешь на этот счет, Лидианка?
— Ну конечно нельзя, папочка! — отзывается милый голосок, такой свежий и чистый, такой бодрый и веселый, что малейшая тревога о дочери мигом отпадает от сердца старика.
"Нет, она молодец, его дочурка! Положительно, молодец!"
* * *Вечером перед чаем Лидианка долго совещается с Серафимушкой. Девушка шепчет что-то прислуге. Серафимушка сочувственно улыбается и кивает головой:
— Ладно уж, ладно, знаю, не в первой уж! Будьте покойны!
В маленькой гостиной сладкой волной льются мелодичные звуки "Senate patetique".
Это старый учитель перед сном позволяет себе удовольствие поиграть немного на рояле.
Это час истинного наслаждения для Хрущева. Забыты тяжелые, утомительные повседневные уроки, забыты бестолковые, ленивые ученики. Мир звуков, всегда нарядных и прекрасных, погружает его в сладкое забытье, в сказочный полусон…
Вспоминается молодость, море надежд, успехи на концертах, невыразимое счастье с женой и высшая радость на земле: рождение его хорошенькой, умной дочурки.
В это время Лидианка, прислушиваясь к бессмертным звукам Бетховенского гения, говорит шепотом Серафиме:
— Чашку кофе самого крепкого поставьте мне на ночь, голубушка Серафимушка, а то увидите, как перед экзаменом алгебры опять усну… Честное слово!.
Музыка в крохотном зале обрывается сразу.
— Что это вы шушукаетесь там, моя девочка? Неужто и впрямь не будешь спать сегодняшнюю ночь?
Последнюю! Последнюю, успокойся, папочка! — бодро отзывается звонкий голосок из столовой.
Старый учитель тихонько вздыхает…
Забыт любимый инструмент. Не летит больше из-под искусных пальцев бессмертная мелодия сонаты. Старик задумчиво сидит над своим стаканом чая у стола. Напротив — Лидианка с серьезным видом заказывает на завтра обед Серафимушке.
Слышатся отрывистые фразы:
— Цыплята… Что? Дороги! Жаль! Папочка их любит… Пирог с черносливом… прекрасно! Папочка, ты будешь охотно кушать черносливовый пирог?
Павел Петрович не отвечает. Павел Петрович смотрит в милые черные глаза, в красивое личико, обрамленное, как рамой, темными, с червонным отблеском, волосами, и только со вздохом не то счастья, не то сладкой тоски из его старчески-поблекших губ срываются два слова:
— Деточка, милая!
И крепко-крепко целует свою Лидианку.
* * *Ночь. В маленьком домике тихо, как в склепе. Все разошлись по своим углам. Павел Петрович в крохотном кабинете, служащим ему заодно и спальней, Серафимушка в каморке подле кухни. Лидианка у себя. Серафимушка спит крепким здоровым сном вдоволь наработавшейся за день женщины. Старый учитель далек от сна. Боясь пошевелиться, он лежит в постели и думает о дочери. Из-за стенки слышится по временам легкий шорох. Это она, его девочка, переворачивает страницы литографированных заметок, лекций по французской литературе. Он знает, что, услышь только его девочка, что он не спит и ворочается в постели, она подумает, что это из-за нее, из-за того, что приходится шелестеть бумагой и двигаться по комнате. Бросит, пожалуй, заниматься, а все же не уснет… Пока не пройдет всех оставшихся ей экзаменационных билетов, ни за что не уснет! Он прекрасно знает свою заботливую, серьезную дочурку.
И старый учитель задерживает приступ кашля, подступающий к груди, который может встревожить Лиду, и боится переменить позу на более удобное положение, чтобы шорохом не привлечь внимания девушки.
О том, чтобы уснуть, он и не думает даже. Пока его девочка бодрствует там, за стеной, может ли он спать, забыться?
Ночь. Тьма за окном сгустилась. Лампа под зеленым абажуром бросает спокойный свет на окружающую скромную обстановку маленькой девичьей комнатки Лидианки и на саму хорошенькую хозяйку, склонившуюся над толстыми тетрадями у стола.
Изящное тонкое личико девушки сосредоточенно и серьезно. Черные брови сведены в одну полоску. Глаза быстро скользят по литографированным строкам тетрадей.
По правде сказать, сон неотступно преследует Лидианку. Туманит ей голову, не дает сосредоточиться, как следует, навевает на нее спутанные, пестрые грезы. Так и тянет в угол, где белеет узенькая кроватка. Так и манит уронить на гостеприимную подушку усталую голову и уснуть, уснуть. Но нет! Нет! Нельзя этого! Нельзя! Еще надо пройти несколько билетов. Она плохо помнит Монтескье, Руссо, Вольтера. Чего доброго — не успеет повторить! Осрамится на экзамене… Каково это будет папочке дорогому! Правда, он ни одним взглядом не выразит своего неудовольствия, огорчения, но она знает, что это только вследствие его огромной любви к ней, а в душе…
На столе стоит большая кружка, полная черного, как сажа, крепкого кофе. Прекрасное средство прогонять сон!
Лидианка берет кружку и быстро осушает ее. Потом шепчет снова:
— Jean Jaque Rousso naquit a Geneve… и прочее, и прочее, и прочее. А черная южная ночь притаилась за окнами и точно дышит.
* * *Бледная, с темными кругами под глазами, но спокойная и довольная вошла Лидианка на следующее утро в класс. Инна Соловьева, маленькая пухлая брюнетка, ее подруга, встретила ее на пороге вопросом:
— Все билеты прошла?
— Все!
— Счастливица! Я Расина совсем не помню. Не дай Бог попадется третий билет…
Рыженькая Филатова подскакивает к ним:
— Экая беда, подумаешь! Ну попадется третий, ну так что? Не думаешь ли, что они вздумают резать нас по пустякам?
— Почему бы им быть снисходительными, я не понимаю, — горячится Инна.
— Ах, да хотя бы потому, что мы оканчиваем гимназию!
— Вот так логика!
— Господа! У меня голова как котел. Честное слово, ни одного слова не помню, не спала подряд две ночи, — и Лида Минова, по прозвищу Лида Маленькая, обводит толпящихся в классе подруг растерянными, испуганными глазами.
— У тебя сколько за год? — подбегает к ней розовая, смеющаяся Адель Купцова.
— Четыре!
— Ну если даже двойку схватишь — ничего. В среднем трешницу выведут. Балл душевного спокойствия, можешь не хныкать!
В углу у окна Лида Большая сидит, окруженная десятком подруг, на краю стола, подобно наезднице, боком и гадает. У Лиды Большой бледное, до прозрачности, лицо и алые, яркие губы. Глаза водянистые, светло-зеленые, и за них подруги называют Лиду Большую Русалкой.
