Андрей Ефремов - Я успею, ребята!
Ляшин меня в сторону тянет.
— Слушай, Кухтин, хорошее дело надо сделать. Вы у Бориса каждый день вкалываете?
Я на Ваньчика оглядываюсь, а Ляшин торопит:
— Ну чего ты, заснул, что ли?
Ваньчик ко мне шагнул.
— Ну я каждый день хожу, а что?
— Слушай, Леха, он у вас в классе задачи для контрольной на карточках раздает? Ну белые такие бумажки с номерами! Что он их, домой, что ли, носит? Нет, верно ведь. Вместе-то в темпе найдем. Он куда-нибудь после уроков выйдет — и найдем. Я их в соседнем классе перепишу, а ты, Иваницкий, на место положишь. Не следит же Борька за вами. Вышел, вошел — не на уроке ведь.
Я Ляшину в переносицу уставился и смотрю, как будто там кино. На некоторых такой приемчик очень действует. Он заморгал, как будто в глаза попало.
— Ну чего, чего?
Лешка часы снял и в карман сунул.
— Катись.
— Чего-чего?
— Катись, понял? Только очень быстро катись.
И правда, быстро укатился. А Ваньчик смотрит на меня и смеется:
— Гипнотизер.
Перемена, жаль, кончилась, так на улицу и не успели.
В тот день мы с Лехой долго по домам расходились. То он меня немного проводит, то я его. Разговаривали. Я только около своей парадной про Юру вспомнил. Сразу звонить побежал, ведь два дня уже не виделись.
— Приходи, — говорит. — Сейчас прямо приходи. Деньги возьмешь. Вчера Трофимыч звонил, что-то такое нашлось у дедушки. Он меня сегодня ждет, а я не могу. К маме надо в больницу. Нехорошо там, понимаешь?
Он меня в квартиру впустил — и сразу на кухню.
— Сейчас, — говорит, — вместе выйдем. Курагу вот упакую, и пойдем. Весь город я за этой курагой обегал.
«Нине Анатольевне Ступиной». Юра буквы красным обвел, чтоб видно было.
— День сегодня не впускной, Витек. Вдруг не прорвусь, хоть передача ей будет.
Из дома только вышли, дверь сзади как грохнет.
— Витя, Кухтин!
И Базылева несется. Ну как будто ждала, когда мы выйдем. Я уж думал — беда какая-нибудь, а она перед нами остановилась и спрашивает:
— Ты, Витька, номера по физике записал?
На Юру смотрит, а мне про номера говорит.
— Вспомни, Кухтин, что тебе стоит, а то я, кроме физики, уже все сделала. Вот честное слово!
Юра говорит:
— Не могу я, ребята, ждать, вы со своими номерами разбирайтесь, а я пойду.
Он уходит, а Ленка про номера свои забыла, стоит и смотрит. Он две парадных прошел — Ленка как крикнет:
— Привет Нине Анатольевне, Юра! От меня привет!
Я говорю ей:
— Ты чего, Ленка, у нас и физики-то завтра нет, успеешь ещё.
Рукой махнула.
— Конечно, успею. Знаешь, Витя, у Юры все очень плохо.
— Чего ж, — говорю, — хорошего — мать в больнице.
— Нет, нет, все плохо. И мама, и все. Ты ничего не знаешь?
— Нечего мне, Базылева, знать. Я сейчас к одному отличному деду иду. Хочешь, пошли, а то ты со своей физикой совсем зациклилась. Только знаешь что, Ленка, быстрей шагай.
Я, как Юра тогда, не стал ждать, пока он откроет.
— Здравствуйте, Степан Трофимович.
— Обязательно, обязательно добрый вечер! И голос вроде знакомый. Я ведь вас знаю, да? Вы ведь руками махать не будете?
Я Ленке подмигнул: говорил же — дед что надо.
Он свой крючок наконец откинул.
— Витя! Вот так гость.
На площадку посмотрел.
— А Юра, где Юра?
Ленка говорит:
— Здравствуйте. Юра не мог, вам привет от Юры.
Мы между стеллажами за ним идем, он к Ленке оборачивается.
— Я, знаешь, так и думал, что они ещё придут. Они музыку хорошо слушали.
И опять нас в комнату тянет. В середине комнаты у стола посадил, а сам стоит и за плечи меня держит.
— И чаю, как в тот раз, да, Витя?
Ленка говорит:
— Мы дома знаете сколько чаю пьем? Так чайник на огне и держим.
А сама на Трофимыча во все глаза глядит. Понравился ей дед.
Я в жизни столько чаю не пил. Ложкой в стакане кручу, а сам думаю: как начать-то? Степан Трофимович нас баночками с вареньем со всех сторон загородил. Ленка уже, по-моему, изо всех попробовала. Ну нисколько не стесняется.
— Замечательное варенье. У меня мама так не умеет.
Я его спрашиваю:
— Это вы все сами варите?
Он засмеялся:
— А ты думал, что старик только пластинки слушать может? Нет, брат, у меня, между прочим, и профессия есть, и работа была, пока на пенсию не вышел. Иногда, знаешь, самому удивительно, когда все это собралось.
Он показал на стеллажи.
— Я, понимаешь, геодезист, по полгода в экспедициях. Только дома обживешься — давай собирайся.
— Понятно, — говорю, — такая работа. У меня у самого мама геолог.
Степан Трофимович как будто даже обрадовался.
— Ну я же вижу, самостоятельный ты. Мой старший тоже рано все делать научился. А с пластинками — это тоже, знаешь, история.
Он нам ещё чаю налил, а я думаю: «Ладно, если про пластинки, то ничего. Тут я ему в нужном месте напомню».
— Я, Витя, геодезистом ещё до войны стал, тогда-то нас больше землемерами называли, только я все равно и буссоль, и теодолит, и дальномеры разные — знал я это. Ну и здоровый был. Вот и попал в морские артиллеристы, в Кронштадте служил. А уж когда война началась и часть пушек на берег перетащили, стал я береговой артиллерист. У нас пушка Б-один называлась.
И вот, знаешь, стоит наша батарея на краю города, а рядом домишко. И такой домишко, что от каждого нашего залпа подпрыгивает, а уж когда по нам бьют, то кажется — от одного грохота рассыплется. Уж хозяину говорили, чтоб в город подальше от батареи переселялся. «Я, — отвечает, — человек старый, одинокий, мне от смерти неприлично бегать».
Но щель, понимаешь, у себя во дворе отрыл и с вещичками во время обстрела туда прятался.
Нам с батареи видно было.
Только уже в конце зимы подходит ко мне один краснофлотец и докладывает, что сосед наш, оказывается, в щели патефон спасает и что желательно бы у него этот патефон на продукты выменять, чтобы на батарее музыка своя была. Ну, наэкономили мы две буханки, и пошел я в гости. Сосед сидел хвойный отвар пил. От цинги. Только я объяснил ему, что к чему, вскакивает он и ну кричать.
«Очень, — кричит, — досадно, что наш моряк, а тем более командир, не понимает, что не все купить можно!»
Я, Витя, прямо перепугался. Думал — он от своего крика свалится. Сил-то в старике никаких нет. А он отдышался и уже довольно спокойно говорит: «Это, конечно, очень забавно, когда старый дурень под обстрелом с патефоном бегает, но краснофлотец ваш большой путаник».
И открывает передо мной патефонный чемоданчик, а там никакого патефона, одни пластинки. А он ещё и шкаф распахивает, и там тоже пластинки рядами стоят. Сел он перед дверцами на табуретку и глаза от усталости прикрыл.
«Сережино это. Сергей, как вы, — моряк, старше только, в гражданскую здесь, на Балтике, воевал. Он уже потом писателем стал и пластинки собирать начал. Я его с лета не видел. Как он коллекцию ко мне перевез, так и не виделись. Самое ценное в чемоданчик сложил. «Береги, — говорит, — отец, по возможности». И ушел. Вот и сижу я тут с вами, потому что куда я с обозом этим? Сколько домов разбито, в общежитиях теснота, ночью по команде поворачиваются, а тут для одних пластинок чуть не дом нужен. Совсем, скажут, из ума выжил.
А патефон возьмите, на что мне патефон, я без Сережи музыку слушать не буду. Возьмите, возьмите! Не у меня одного пластинки есть. Поищете — найдете».
Так я, Леночка, и ушел без пластинок. Других мы нигде не нашли, и забыл я про этого деда с его музыкой начисто, не до того было. Только в начале апреля приходит он сам. Я, знаешь, тогда уже всякого насмотрелся, сразу понял: недолго ему свои пластинки беречь осталось. Сгрызла его цинга. Валенки разрезаны — ноги распухшие не влезают, — голос еле слышен, а от самого землей пахнет. Тогда таких много было. Но чемодан свой, понимаешь, на саночках везет. Одной рукой за веревку тянет, в другой лыжная палка бамбуковая, чтобы не упасть.
Я ему лихо так: привет, мол, соседям! А он на саночки сел и рукой махнул.
«Не надо, — говорит, — тут и без вас шуму хватает. Возьмите лучше пластинки, а я пойду лягу. Ежели время будет, зайдите завтра. Похороните. Копать не надо, в щели засыпьте и все. Там, кроме меня, прятаться некому. И разговоров не надо, отвык я от разговоров. Сюда вот только посмотрите».
Открывает свои пластинки и показывает мне.
«Видите? Сережин знак».
А на конвертах квадратики бумажные наклеены, и буквы на них: КО.
«Колобов он, Сергей Колобов, а я его пластинки вам передаю».
Встал со своих санок и пошел. Я кричу: «Палку забыли, возьмите!»
И к нему. Он повернулся и уже совсем еле-еле говорит: «Ни в коем случае. Из бамбука будете патефонные иголки делать. Слышите? Только из бамбука. От железных пластинки снашиваются».
Ну, понимаешь, Витя, я эти пластинки поначалу никому не давал. Только потом все как-то забылось. Сгладилось, что ли? И главное, понял-то я не сразу, что старик этот тоже на свой лад воевал. Уйди он к людям, глядишь, и пожил бы ещё. Так нет, дал себе команду: «Ни шагу назад!» — и все. Ну а как одна пластинка осталась, спохватился я. После войны попробовал другие колобовские диски искать, их в том домишке много было. Только больше мне буквы «КО» не попадались, а всякого другого много набралось, сам видишь.
