Юрий Томин - Нынче все наоборот
Зуб лежал на Галкином столе. Прекрасный, желтоватый, громадный зуб. Нормальному человеку одного такого зуба на всю бы жизнь хватило. Но это было еще не все. Там же стояла стеклянная банка с заспиртованным осьминогом, самым настоящим, только очень маленьким.
За осьминога Галке ничего не давали. Все понимали, что он просто бесценный. За него можно было отдать всю школу вместе с учителями, а может быть, и с самим директором.
Вот почему Галке нравились дальние рейсы.
А маме эти рейсы не нравились, хотя она тоже получала подарки. Мама хотела, чтобы в доме было поменьше подарков и побольше папы.
Но сегодня Галка не ждала никаких подарков. И от этого ей было даже немного легче. Отец ей ничего, и она ему ничего. Или, как бы это лучше сказать: он ей ничего, а она ему чего... В общем так: Галка без подарка, а отец без часов.
Когда Галка пришла домой, папы еще не было. Мама вышла ей навстречу, грустно взглянула на нее, сказала: «Еда в кухне, на столе», — и ушла в свою комнату.
Галка возила ложкой в тарелке с домашней лапшой, и мысли ее тоже были тягучие и скучные, как лапша. Мама ходит расстроенная. В квартире тихо и как-то уныло. Скоро приедет папа. Мама сразу ему пожалуется. И в квартире опять будет тихо. И папа снова улетит в рейс...
И Галке уже начало казаться, что зря она затеяла всю эту историю. Но тут она вспомнила, с каким восторгом смотрели на нее в школе ребята, когда она храбро разговаривала с практикантом, и ей стало легче.
Но сразу же она снова подумала о маме, и ей стало тяжелее.
Тогда она стала думать о Славике и Юрке, которых она так здорово выручила, и ей опять стало легче.
Так она сидела за столом, неохотно ела лапшу, думала то о ребятах, то о себе, то о маме, и ей становилось то легче, то тяжелее.
Когда раздался звонок, Галка не побежала папе навстречу, как обычно, а осталась сидеть за столом.
Послышались торопливые мамины шаги. Щелкнул замок. По очереди чмокнули два поцелуя.
— Все хорошо? — спросила мама.
— Как обычно, — ответил папа. — Галка дома?
— Дома, — сказала мама и вздохнула.
— Что-нибудь случилось? — спросил папа и тут же вспомнил: — Ах да, часы. Жалко, конечно. Ну, ты не расстраивайся. Ведь не нарочно она это сделала.
— Мне с тобой нужно поговорить, — шепотом сказала мама. — Идем в комнату.
Снова стало тихо. За закрытой дверью, словно вдалеке, шелестел мамин голос. Папа молчал. Потом послышался его голос:
— Это не серьезно.
Мама в ответ опять зашелестела что-то быстро и настойчиво. Папа сказал:
— Ну, хорошо, давай ее сюда.
Мама вышла в коридор и, не заглядывая в кухню, позвала Галку.
Папа сидел на тахте, на нормальной тахте, но она казалось маленькой, почти кукольной по сравнению с папой. Мама села рядом с ним, сложила на коленях руки и сразу тоже стала маленькой, словно внезапно превратилась в девочку.
— Здравствуй, — сказал папа.
— Здравствуй, как прошел полет?
— Нормально. А как у тебя дела?
— Нормально.
Уголки папиных губ дрогнули, и лицо его сразу стало таким знакомым, домашним, таким папиным, что Галке захотелось броситься к нему, обнять, извиниться или сделать еще что-нибудь, отчего все станет по-прежнему. Так бы оно, возможно, и случилось. Но рядом сидела мама. Она смотрела на Галку трагическим взглядом. Она была сейчас совсем не такой, как папа. И перед ней почему-то извиняться не хотелось. Галка осталась на месте.
— Ну вот что, — сказал папа. — Часы мы вспоминать не будем. Мама мне все рассказала. Бывает и на старуху проруха, а ты у нас пока не совсем старая. Часы, конечно, жалко: с ними еще мой прадед по морям плавал. Прадеда они пережили, деда пережили, отца пережили, меня уж не переживут. Может, оно и к лучшему... Но вот мама мне сказала, что ты тут бунт устроила?
— Я бунт не устраивала.
— Ну вот, — папа обернулся к маме, — я же говорил.
— Галочка, — сказала мама, — вчера ты мне заявила, что отказываешься меня слушаться. Неужели ты будешь это отрицать?
— Я не отрицаю.
— Значит, это правда? — спросил папа.
— Правда.
— Ну, так это и называется бунт. А зачем тебе это нужно?
Галка промолчала.
— Чего ты требуешь? Ведь просто так никто не бунтует.
— Она сама не знает, что ей нужно, — сказала мама. — Она хочет, чтобы перед ней на цыпочках ходили.
— Это мы с тобой так думаем, — сказал папа, — а интересно, что она думает. Или, может, вообще все это чепуха и разговора не стоит, а, Галка?
Папа говорил спокойно и дружелюбно, как всегда. А Галке было не по себе. Не то, чтобы она чувствовала себя глупой, но умной тоже не чувствовала.
— Ну ладно, — сказал папа, — что было, то прошло.
— Но она отказывается делать уроки! — воскликнула мама.
— А это почему? — спросил папа. — Не хочешь нас слушаться — не слушайся, пожалуйста...
— Что ты говоришь! — мама от волнения даже привстала.
— А что, — сказал папа. — Даже интересно посмотреть, что из этого получится. Только не понимаю, при чем тут уроки. Уроки ведь от нас не зависят, они сами по себе, а, Галка?
Самое неприятное для Галки было в том, что папа не удивлялся. Он даже как будто соглашался с тем, что Галка может поступать, как ей вздумается. Только он хотел понять — зачем? И на этот вопрос нужно либо ответить, либо просто признаться, что все это глупость. Но признаваться в своих глупостях не так-то легко. Пожалуй, даже трудно. А иногда и вовсе невозможно.
— А мы так договорились, — сказала Галка. — И я не хочу быть обманщицей. Это нечестно.
— Вы договорились не делать уроки, никого не слушать и вообще вести себя так, как вам хочется? — спросил папа.
— Да.
— А с кем, если не секрет, ты договорилась?
— С Барышевым и Карасиком.
— Ну, тогда понятно, — сказал папа. — Если договорились — ничего не поделаешь. А как у них, получается?
Папа говорил серьезно. Так серьезно, как говорят люди, когда они изо всех сил сдерживаются, чтобы не рассмеяться. Галке это не нравилось. Выходило, будто они со Славиком и Юркой затеяли такую чепуху, на которую и сердиться не стоило. Если бы не мама, то Галке было бы совсем худо. Но мама вела себя так, как надо. Она вздыхала, покачивала головой, и в глазах ее было недоумение и даже страх.
— У них получается, и у меня получается, — сказала Галка.
— Но зачем вам это нужно? — не выдержала мама.
— А ты знаешь, это не всегда легко объяснить, — сказал папа, и в голосе его звучало сочувствие к нелегкой Галкиной доле. — Мы спрашиваем ее одну, а ей, оказывается, приходится отвечать за троих. Когда уговариваются трое, да еще на такое серьезное дело, да еще у них получается, — тут и отступать как-то неловко. Верно, Галка?
Галка промолчала. Не хватало еще поддакивать, если над тобой посмеиваются. Может быть, правда, и не посмеиваются, но уж лучше думать, что так оно и есть. Ведь по лицу папы угадать ничего невозможно. Но лучше думать про худшее. Тогда и жить легче. Тогда и вина меньше, а может быть, и нет ее вовсе.
— Мы вот тоже уговорились, — продолжал папа, — весь экипаж — задание выполнять только на отлично. Пока получается. А если хоть один раз выйдет не отлично, а просто хорошо — ведь смеяться будут. Скажут: «Обещание берете, а не выполняете». Тут уж волей-неволей — тяни на отлично.
— Не смешивай понятия, — строго сказала мама. — Вы уговариваетесь на хорошее дело...
— А они на плохое, — возразил папа. — Над нами будут смеяться, если у нас хуже получится, а над ними, если — лучше.
При этих словах папа подмигнул маме левым, ближним к ней глазом. Но глаз этот был ближним и к Галке. Она заметила отцовские фокусы. А мама заметила, что Галка заметила, и сказала неумолимым и обиженным голосом:
— Я не вижу здесь повода для шуток.
— Я не шучу, — ответил папа. — Я просто уважаю чужие уговоры. А теперь я хотел бы пообедать.
Мама поднялась с обиженным видом. Она выпрямилась и зашагала к двери, неприступная, словно солдат на параде.
Из кухни послышалось звяканье посуды.
Папа снял свой форменный китель, повесил его в шкаф. Пока он пристраивал китель на плечики, Галка осторожно переступила с ноги на ногу. Пол скрипнул, и лицо Галки стало виноватым, словно она сделала что-то недозволенное.
— А все же, что произошло с часами? — спросил папа, не оборачиваясь.
— Сварила, — ответила Галка быстро — она ждала этого вопроса.
Как всегда, папе не потребовалось ничего объяснять. Он все понял сразу.
— Вкрутую? — спросил он серьезно.
— Хотела всмятку.
— Понятно, — сказал папа. — А потом решила: семь бед — один ответ? Так?
— А что?
— А ничего, — сказал папа. — Только мама, по-моему, очень расстроена.
— И я тоже расстроена.
— Еще бы, — согласился папа. — Но ведь мама-то совсем ни при чем. Стоит ли ее наказывать?
