Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Всем сердцем, всем своим существом Белый Ястреб понимал, что многие жители тундры настроены к нему враждебно, боятся его, но долг сына земли заставлял его ехать к людям, потому что он верил: общая беда заставляет забыть все мелкие раздоры, семейные ссоры и межродовую вражду.

«Нор Ге… Нор Ге… — лихорадочно думал Белый Ястреб. — Что это за звероподобные, жестокие люди? Кто они? Откуда? О пиратах я много слышал в поморских селениях ещё ребенком. Может, это те же самые пираты? В наших местах я и краем уха не слышал о таких… Нор Ге… И в языке у нас, да и в русском, на котором заговорил я чуть ли не раньше родного, вроде бы нет такого слова?.. Но кто бы они ни были, они — пянгуи! Враги! А душа у любого пянгуя — черна, как осенняя безлунная ночь. Добро не носят пянгуи. Пар-Федь прав, что любой народ, если он соберется вместе, — непобедим. А тундра наша и так немало сыновней крови видела, и не все пянгуи головы свои уносили. Земель без хозяев нет!..»

Олени бежали легко, дружно, упряжка то ныряла в низины, то взлетала на пологие холмы, откуда открывались глазу бескрайние равнины Пярцора и Надера, испещренные большими и малыми лоскутами озер самой причудливой формы. С горы это видно как на ладони. Белый Ястреб невольно погрузился в думы. Он мысленно кочевал по пройденным уже дорогам, воскрешая в памяти свои набеги на стада жирных, как турпаны, многооленщиков. Он всей душой презирал богачей за их наглость, лоснящееся самодовольство, высокомерную тупость и невежество, кажущиеся им же самим чуть ли не примером достоинства настоящего человека. И владея какой-то непонятной даже себе силой воли, Белый Ястреб смеялся над ними, смотрел на них свысока, а иногда нарочно издевался, гордясь своим превосходством над ними, умом и властью.

На самом высоком холме Белый Ястреб остановил упряжку, чтобы дать оленям отдохнуть. А те, напав на красноватый горный ягель, тут же уткнулись носами и уже не могли оторвать их от сухой, обветренной шкуры горы. Натянулись до звона тягла постромок, заскрипели полозья.

Белый Ястреб встал, отошел от нарты саженей на десять и стал обшаривать взглядом равнину Пярцор. Тут же увидел он внизу на равнине похожее на разостланную шкуру оленя озеро Нилкатей. Это озеро Белому Ястребу, которому давно перевалило за тридцать, забыть не дано, потому что на берегу этого озера он еще юношей, когда был просто Делюком, впервые ощутил таинственную силу своей воли. Всё началось с того, что Сэрако, отец Делюка, вконец обедневший ненец, в разгар знойного лета упустил на ветер своих тридцать оленей. Стадо ушло на рассвете, когда сын его Делюк, прободрствовавший всю ночь, уснул на взлете дня, и вылетевший овод угнал оленей.

— Ты что это, безмозглый, бока отлеживаешь? — услышал Делюк свирепый голос отца и почувствовал тупой удар в спину. — Где олени?!

Делюк открыл слипающиеся веки и увидел, как расплывчатая тень перед ним обратилась вдруг в отца.

— Где олени?! — спросил сердито отец и пнул в голову тупым носком пима. Отец сказал ещё что-то, но сквозь звон в ушах Делюк не расслышал что, а голос отца напоминал теперь вой.

Пошатываясь, Делюк встал, огляделся и кивнул в сторону низкого, поросшего ивняком берега реки Пярцор:

— Тут были.

— Были! — прохрипел зло Сэрако. — Беги за оленями и без них не появляйся! Сам, этими руками, — он протянул к лицу сына скрюченные пальцы, — задушу!

Делюк видел перед своим лицом большие, узловатые руки отца, которыми он всю свою сознательную жизнь процеживал сквозь сети воды озер, рек и моря, чтобы выжить, прокормить себя и семью. Он из последних сил тянул лямку невода, махал лиственничными веслами на заработках у поморов на побережье, не раз ходил с русскими промысловиками поваром на паях или проводником на Колгуев и Матку, бывал и на Груманте.

Сын ничего не сказал отцу, лишь повернулся лицом к ветру и пошел, веря, что угоняемое оводом стадо в поисках прохлады и покоя может уйти только в горы. И не ошибся: во второй половине дня набрел на оленей, лежавших спокойно на донном снегу малого каньона хребта Надер, куда за все светлое лето не заглядывает солнечный луч. Оленей он нашел, но на отца обиделся. Сильно обиделся. Ему казалось, что он никогда в жизни не простит его за оскорбления, побои, и в горячке, не раздумывая, нарисовал на мокром снегу изображение отца, семь раз обошел его против хода солнца и остервенело ткнул ножом в то место, где у отца должно быть сердце. В тот же миг у Делюка кольнуло в груди, внутри у него точно что-то оборвалось, тело обдало холодом. Делюк не придал этому значения, он лишь усмехнулся своему нелепому поступку, потому что не верил предрассудкам и поверьям, которые казались ему глупостью, детской игрой. Но когда вместе с оленями вернулся к свйему чуму, увидел страшную картину: вытянувшись, подавшись угловато грудью вверх, отец лежал на земле возле своей пустой нарты, а рядом, в слезах, с искаженными в испуге лицами, стояли на коленях его мать и жена. Поодаль от них, вытягивая шеи, широко открытыми глазами испуганно смотрели на них двое младших братьев Делюка.

Делюк сразу понял, что случилось непоправимое: отец ушел в мир теней и призраков, откуда возврата нет и куда бегут дороги всех живых.

Как окаменелый, он застыл на месте, не в силах оторвать от земли ног. Лицо у него стало бледным, глаза открылись широко, слезы не капали, как бывает у женщин, — текли беззвучно вовнутрь, обжигая тело до кончиков пальцев повисших безвольно рук. «Неужели это я… я убил отца?!» — в испуге думал Делюк, проклиная себя. Памятью зрения, как наяву, снова увидел на снегу изображение отца с воткнутым в сердце ножом.

— Нет! Не может бьпь! — чуть ли не крикнул он вместо шепота и, не помня себя, очутился возле плачущих женщин и неподвижного огца, лежавшего на траве. — Как? Как это случилось?! Как он ушел?!

— Ушел, — сказала мать Делюка, Санэ, поднимая полные слез глаза.

— Вижу, — обронил тихо Делюк и переступил с ноги на ногу.

— Шел вот здесь, между санями, и упал — снова заговорила мать Делюка. — Упал и больше не всгал.

Подняла испещренное глубокими морщинами, мокрое от слез лицо и Тадане, бабушка Делюка, и сказала с выдохом — будто выдохнула из себя последний воздух:

— Кость сердца, видно, сломалась с горя-то… Олени, он думал, ушли навсегда… — Старуха помолчала и добавила: — Легко ли было ему растить их?! За каждым, как за малым человечьим дитем, ухаживал…

Делюк уронил голову на грудь. В такой позе он стоял долго, но так и не сказав ни слова, пошел молча в чум. Не нашлось дороги слову и у женщин.

Делюк весь день пролежал в чуме, ни с кем не разговаривал, в голеве метались разные думы, и спать он не спал. За оленями, стоявшими привычно в загоне, время от времени приглядывала Санэ. Да и малые братья не без глаз, они тоже смотрел за оленями. Бабушка Тадане почти не отходила от покойника, только изредка забегала в чум, чтобы выпить ковш воды, и снова шла к усопшему, всё ещё лежавшему на траве. Что она там делала — никто не видел. Так было три дня. Три дня старая женщина молча лила слезы возле недвижного сына. Младшие братья Делюка, если они были в чуме, сидели тихо, забившись почти к основаниям шестов, прижимаясь друг к другу, поблескивая яркими белками больших глаз. В сумеречности приумолкшего чума, освещаемого сверху слабым светом макодана, сверкали только две пары глаз, а темных лиц их не было видно. Если Делюк всматривался в них долго — всё его тело холодило, становилось жутко, потому что, казалось, смотрят на него не братья, а самые настоящие чертенята. Он брал лежавший на углу тюмю[39] кремень, высекал огонь, зажигал свитый из лоскута старой сети шнур сальника, и чум наполнялся бледным, красноватым светом. Озаряясь, ребячьи лица как бы всплывали из темноты, становились ближе, сияние белков их глаз тускнело, но зато на округлых стенах чума оживали тени. «Опять нелгдно!» — мысленно ворчал Делюк, всматриваясь в тени братьев.

Мать раздувала на железном листе огонь, и в чуме становилось светло и тепло. Ребята и сам Делюк вылезали из малиц, подсаживались ближе к огню. Мальчики что-то говорили шепотом между собой, Делюк молча смотрел на прыгающие языки пламени, думал о чем-то, а мать хлопотливо возилась то с котлом, то с чайником. Бабушка Тадане не заходила в чум, она сидела возле покойника. Голоса её не было слышно и никто не знал, чем она занята, потому что ребята и Санэ боялись выходить в наступившую уже темень. Делюк тоже не выходил, хотя он не боялся покойника. Он думал. Думал и не верил, что неужели он, Делюк, надежда семьи, на самом деле является убийцей отца. Наконец он не выдержал и спросил у матери:

— Когда, в какое время ушел отец?

Мать, не ожидавшая такого вопроса, занятая своими думами, встрепенулась, стала хвататься за всё, что лежало и висело перед ней. Сказала:

— Когда солнце полдень миновало.