Елена Криштоф - Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой
Но зато очень интересно было узнать, по какому поводу делала вокруг меня круги моя мама. Несколько раз она подходила со спины, клала руки мне на плечи и отходила снова. Я, конечно, вообразила, что ей надо узнать что-нибудь о Вике. Моя собственная персона в том плане, который всегда волнует взрослых, к сожалению, ничего из себя не представляла…
Я думала так и не хотела облегчить ей первого шага. Больше того, я схватила учебник и хмурила брови, стараясь поймать ускользавшие строки.
И вдруг мама спросила глухим, усталым голосом:
— Женя, ты знаешь, что у твоего отца большие неприятности?
— Лагерь запретили? — вскочила я так быстро, что раскрытый учебник полетел на пол.
— Какой лагерь? — Мама даже головой мотнула, чтоб отогнать мой детский вопрос.
— А другие неприятности у отца каждый день, с тех пор как вы начали ссориться.
— Ну, ну!.. — Мама смотрела на меня спокойными, даже прозрачными глазами. — В чем ты меня еще обвинишь, Женечка?
— А в чем его обвиняют?
— Все в том же, все в том же. — Теперь мама стояла против меня, опираясь на стол, и во взгляде у нее появилось какое-то сожаление. Как если бы я была маленькая, глупая, незащищенная. — Пойми, Женечка, в жизни нельзя быть таким доверчивым мечтателем, таким… ротозеем…
— Как мой отец?
— Как твой отец, — грустно и согласно кивнула мама.
— А что он собственно прозевал? — спросила я, воинственно выставляя подбородок. — Что?
— Золото, — ответила мама тихо. И от этой тишины почему-то мурашки побежали у меня по спине. — Золото он прозевал в данном случае, Женечка.
— Как?
— А так, что другие нашли. И оно теперь «ходит» по городу. Я надеюсь, ты понимаешь, что это значит?
— На наших раскопках нашли?
— А этим занимается следователь. Отца он уже вызывал, представь себе, — мама опустилась на стул возле меня. — Не найдя, умудриться потерять, как это на него похоже…
Мама вдруг сморщилась и поднесла руки к вискам, но растерянность ее продолжалась недолго.
— Видишь ли… — через минуту говорила мама, посмотрев на меня быстро и стряхивая со лба летящую челочку «сессон». — Видишь ли, кто бы ни нашел, ответственность все равно на отце… До сих пор его репутация в этом городе была безупречна. Более того, репутация его матери и отца…
Тут она замолчала, а я успела подумать: «О погибшем во время десанта разве можно сказать так просто: «Репутация».
— Репутация его родителей в этом городке даже как бы обеспечивала его рост по служебной линии… Он не воспользовался. Хорошо. Он не воспользовался также возможностями моего отца. Гордость? А может быть, боязнь ответственности? К тому же он не честолюбив — наш папочка… Но у меня есть ты, и я хочу, чтобы ты училась в лучшем вузе страны…
— Предлагаешь сматывать удочки?
— Прежде всего ему предлагаю уехать из города, где сочли возможным вызвать кандидата наук, ведущего археолога Камчадалова к следователю, в прокуратуру или куда там еще. А ты — дура.
Логика у моей умной-благоразумной матери на этот раз явно хромала, но, обозвав меня дурой, она в чем-то была права. Все бы я ей простила в этот момент, не только «дуру», лишь бы она не добавила: «Делали бы, как я сказала, не пришлось бы слезы размазывать». Действительно, не послушавшись и поступив по-своему, мы с отцом часто попадали в глупые или смешные положения. А для мамы какая-то особая сладость заключалась в том, что, нахватав шишек, мы кидались к ней под крыло. Но ведь кидались все реже и реже? И например, услышав тот дурацкий разговор в учительской, я и вовсе обошлась без крыла.
И отец на этот раз обошелся. Похоже, что о прокуратуре мама узнала не от него.
— Кстати, как у вас там со Шполянской-младшей? — перебила мои размышления мама.
— Нормально, — буркнула я не очень охотно.
Мама посмотрела на меня внимательно.
— Ты что-то хуже стала относиться к Вике, — отметила она задумчиво, как будто это имело для нее большое значение. Или как будто наши отношения с Викой были так же важны, как ее отношения с отцом.
Я молчала.
— Не знаю, уж что вы там не поделили…
Я опять пропустила колкие мамины слова мимо ушей. Стоило ли нам ссориться, как двум девчонкам? Особенно теперь, когда мы остались вдвоем и нам обеим было плохо. Я смотрела на маму с полной готовностью помириться и старалась, чтоб эта готовность была написана у меня на лице крупными буквами. Но тут мама спросила неожиданное:
— А как у Шполянской с этим тенором в светлых брюках?
У мамы, неизвестно почему, была просто идиосинкразия к светлым брюкам.
— Нормально. Но почему тенор?
— Я же не знаю ни имени, ни фамилии. И знать не хочу. Заметь.
— Интересно. А что у него тенор — знаешь?
— Не хотела бы я, — сказала еще мама, — увидеть тебя в подружках этакой фигуры.
А после этого мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я все равно еще долго не могла.
Глава VIII
Весна действительно шла к концу, а школьная жизнь между тем все еще не выпускала нас из своих объятий. Только я подходила к школе, как Денисенко Александра, чуть не до половины высовываясь из окна, кричала на весь двор:
— Женька, у тебя триста сорок шестая сошлась с ответом?
— Сошлась, а что?
— Тогда давай быстрее. Чижовы пришли, а у меня ничего нет!
Но чаще не Шунечкин крик, а Генка встречал меня у школы. Он стоял под старым каштаном, откуда видна была вся улица, по которой шла в школу Вика. Но когда на этой улице первой появлялась я, Генка ко мне просто кидался: «Жень, что я хотел у тебя спросить!» — но так ничего и не спрашивал.
Я знаю, ему было страшно одному встретить Вику. Она приходила с лицом, на котором было написано, что ей сегодня хорошо, завтра будет еще лучше. А уж послезавтра, переполненная счастьем, Вика взлетит, как тот воздушный шар, такая же легонькая, кругленькая, и ее коротко остриженная головка будет кивать нам, высовываясь в просветы между облаками.
Генке было легче увидеть Вику не одному, а вместе со мной. И потом, уж не догадывался ли он о моем отношении к Поливанову? О моих «картинках»? Тогда ведь получалось, что мы стояли рядом как товарищи по несчастью.
Но когда я запаздывала, Генки уже не было. А в школьном дворе кипело обыкновенное центростремительное движение. И оно было куда медленнее, чем центробежное после уроков. Мы все шли в школу с одним выражением на лицах: имейте в виду, это из последних сил. Учителя же бодренько обходили наши нестройные ряды, будто не замечая, что нас надо немедленно выпустить в пампасы.
А пока Охан, надев на шею двойную веревку удавкой, делал вид, что сам себя волочит к школьному порогу. Интересно, где он раздобыл такую мохнатую веревку и долго ли обдумывал свой номер? Сзади шли сестры Чижовы и не одобряли. У них вообще было любимое занятие — не одобрять.
Обогнав Чижиков, летел Мустафа Алиевич, физрук. Спрашивал Охана:
— Помочь не надо, Андрей? Сам во двор коня сведешь?
Проходил медлительный человек, географ Иг Игович, поднимал бровь, спрашивал:
— Кровь предков играет, Оханов? В степь хочется?
В предках у нашего Андрея определенно ходил скиф. Глаза у него узкие, а скулы, наоборот, широкие и всегда загорелые, даже среди зимы.
И наконец, появляется главный зритель. Лариса Борисовна иронически косилась в сторону Охана:
— Может, легче отпустить на волю, Андрей? Нет?
— Ни в коем случае. Сейчас он у меня пойдет как миленький за вами следом. Нет? Да!
— Ну, как знаешь! — смеялась наша Классная, быстро-быстро перебирая ножками, спешила, не нам чета.
Что в ней, в нашей Ларисе, однако, хорошо было, так это то, что не бросалась она одергивать. Наверное, помнила, как совсем недавно сама не могла дотерпеть до настоящего, свободного лета. А Марта Ильинична — та была другая. Она считала долгом приободрить:
— Ну, ну, всего ничего осталось. Будь мужчиной, Андрюша.
Тут Охан начинал делать «дыбки», сам от себя отбрыкиваться к полному смущению Чижиков.
Но Марточка уже шла рядом с сестричками.
— Устали, девочки? Спите и во сне видите каникулы? Главное, имейте в виду, все будет хорошо. Сыпать вас никто не собирается. Все перейдете, все школу окончите, волноваться нет никаких оснований.
Удивительно люди умудряются отстать от времени и не заметить этого.
Во-первых, кто сейчас волнуется по поводу экзаменов? Разве что бедный Денискин плохо поспит последнюю ночь, да и то не из-за себя, а из-за своих подшефных. Во-вторых, кто же думает, что учителя нынче «сыпят». А в-третьих, это давно уже не называется «сыпать», а называется «заваливать».
— Надо уметь взять себя в руки. Одна из примет интеллигентного человека — умение брать себя в руки. Перед любым экзаменом. Кстати, еще на моей памяти экзамены назывались испытаниями, — говорила между тем наша литераторша, пересекая школьный двор.
