Елена Ильина - Обыкновенные девчонки (сборник)
— Да!
— А ужинать?
— Не буду! Мне надо беречься! Вот лягу в постель, намажусь с ног до головы йодом и положу на голову компресс.
— Да что с тобой, Гуля?!
Гуля ничего не отвечала и, глотая слезы, стала еще ожесточеннее теребить простыни.
— Осторожнее, Гуля, разорвешь!
Благоразумная Мирра нечаянно сказала Гуле под руку опасные слова.
— И разорву! — крикнула Гуля.
Надкусив простыню зубами, она дернула за углы в разные стороны.
Простыня с треском разорвалась.
— С ума сошла! — ахнула Мирра.
— Ничуточки! — сказала Гуля, с каким-то удивлением глядя на два длинных белых лоскута, в которые превратилась простыня. — Это ей наука. Отравила мне все лето!
Мирра, ни слова не говоря, вышла из комнаты.
А Гуле сразу же стало стыдно и тяжело.
Она взяла иголку, нитки и принялась торопливо сшивать куски простыни, то и дело поглядывая на дверь.
Раза два ее окликали из коридора, звали ужинать, но она, прикрыв свою работу, отвечала, что у нее разболелась голова и есть ей не хочется.
Ей и в самом деле не хотелось есть.
«Скверно! Позорно! — думала она. — Мама права: у меня нет характера, нет выдержки, нет настоящей воли! Лечу, как под откос, и удержаться не могу. Хороша «дочь партизана», которая в советском санатории простыни рвет! И главное — из-за чего? Из-за волейбола! Нет, уж лучше не дошивать. Пускай все видят, что я натворила!»
Но все-таки она зашила простыню до конца и улеглась в постель, прежде чем в спальню вернулись Мирра и другие девочки.
Всю ночь чувствовала она под собой этот злополучный шов, напоминавший о ее преступлении.
«Ничего, — говорила она себе в полусне. — Хоть я и зашила, а завтра все равно пойду к Ольге Павловне и сознаюсь. Пусть делает со мной что хочет. Вот у нее-то настоящий характер, не то что у меня. Молодчина! Кремень! Ни разу даже не крикнула на меня, а ведь стоило кричать: дисциплину нарушала, все деньги растратила… Вспомнить совестно!»
На другое утро, едва только Гуля проснулась, ей принесли деньги от мамы. Но это ее даже не обрадовало. Она расплатилась со всеми, кому была должна, и собралась уже идти к Ольге Павловне для последнего покаянного разговора, но Ольга Павловна сама вошла к ней в спальню с письмом в руке.
— Вот, отдашь это письмо маме, — сказала она.
— Маме? — переспросила Гуля и каяться уже не стала.
Ольга Павловна внимательно осмотрела, хорошо ли упакован Гулин багаж, посоветовала ей и Мирре застегнуть пальто на все пуговицы, потому что сегодня свежо, и ушла, пообещав проводить их на пристань.
Гуля все еще держала в руках письмо. Оно было не запечатано — очевидно, Ольга Павловна не потеряла еще к ней последнего доверия.
Спрятав письмо в карман, Гуля быстро обежала все павильоны. На душе у нее стало светлее — все так ласково прощались с ней, говорили ей такие хорошие слова, хвалили ее, благодарили за что-то.
«Значит, не такая уж я плохая», — думала Гуля, вбегая в павильон, где жили маленькие испанцы.
Тут ее ждало столько крепких рукопожатий, поцелуев и даже слез, что у нее закружилась голова. На память ей дали целую кучу фотографий, камешков, ракушек, кто-то подарил ей бусы из косточек маслин, кто-то надел ей на руку костяной браслет…
Она бы, наверное, опоздала на катер, если бы ее не поторопила Мирра.
Когда они прибежали на пристань, из тучи выглянуло солнце, ярко позолотив поручни катера и всю остальную медяшку.
Гуля совсем повеселела — как будто все плохое в ее жизни прошло навсегда.
— Скорей, скорей! — кричали вокруг. — Опоздаете!
Девочки взбежали по трапу. Только с палубы катера они увидели Ольгу Павловну. Она стояла на пристани в стороне от всех, в своей неизменной, выгоревшей от солнца тюбетейке, и слегка махала рукой.
Гуле почему-то показалось, что ей грустно.
Сколько смен ребят проводила она с этой пристани — одинокая, озабоченная, усталая!
И, верно, никто даже не поблагодарил ее как следует… «Только зачем она моей маме письмо написала? — с горечью подумала Гуля. — Маме будет больно, а меня «записками к родителям» не исправить…»
И когда берег совсем исчез в тумане, Гуля с какой-то неожиданной для себя самой решимостью достала из открытого конверта листок.
«Надо знать, что она пишет обо мне, — подумала Гуля. — Должно быть, здорово ругает».
Но какой-то внутренний голос как будто остановил ее: «А разве можно читать чужие письма?»
Гуля сунула листок в конверт.
«Да, но ведь конверт не запечатан, — мысленно возразила она себе самой. — Наверное, Ольга Павловна это сделала нарочно, чтобы я прочла письмо».
И, вынув листок снова, она стала читать ровные, очень разборчивые строчки.
Это было совсем не такое письмо, какого она ожидала.
«…Ваша дочь — даровитая и хорошая девочка… — писала Ольга Павловна. — Все у нас ее очень полюбили — и воспитатели, и дети. Но доктора находят (Вы, наверное, это уже сами знаете), что частые простуды несколько отразились на ее сердце. Ей нужен строгий режим, что трудно осуществить при живости ее характера. Я бы советовала Вам…» Дальше на двух страницах следовали длинной вереницей всякого рода советы, наставления, предостережения. И ни одной жалобы на дерзость и непокорность!
К письму была приложена бумажка с печатью:
«Характеристика находившейся на излечении от 20 июня по 20 августа ученицы киевской школы Гули Королёвой.
Режим выполняла, вела себя отлично. Саннавыки привиты, опрятна. Очень любит коллектив и пользуется любовью товарищей».
Гуля, озадаченная, села на влажную от морской пены скамью.
«Ничего-то я не вижу вокруг, ничего не понимаю! — говорила она себе, глядя в ту сторону, где скрылась маленькая пристань. — Вот если бы сейчас вернуться на тот берег, я бы знала, что сказать Ольге Павловне…»
Но катер отходил от того берега все дальше и дальше.
В поезде Гуля написала карандашом такое письмецо:
«Милая, дорогая Ольга Павловна! Спасибо Вам за все Ваши заботы, и, пожалуйста, простите меня за то, что я была такой недисциплинированной девчонкой. Вы еще, наверное, не знаете всех моих преступлений. Если Вам покажут сшитую из двух кусков простыню, то знайте: это моя работа. Я и разорвала, я и сшила. Но я даю Вам слово, что больше со мной этого не случится. Я всегда буду вспоминать, как Вы умеете держать себя в руках.
Еще раз прошу Вас простить меня. Большой, большой привет всем. Гуля».
Чем ближе подъезжала Гуля к дому, тем тревожнее было у нее на душе. Еще в вагоне ей пришла в голову мысль, что мама из-за нее отказалась от отпуска и что надо во что бы то ни стало вернуть ей растраченные деньги.
Поэтому она в первый же день по приезде снесла часовщику свои часики и попросила их продать.
— Такие часики продать нетрудно, — сказал часовщик. — Хорошие часики!
Гуля вздохнула и вышла на улицу.
За вечерним чаем мама спросила, что за «экстренные» расходы были у нее в санатории.
— Да всякие, — сказала Гуля. — Одним словом, личные.
Мама удивленно пожала плечами и стала расспрашивать Гулю о санатории, о тамошних порядках.
— Вот в это время мы уже собирались спать, — сказала Гуля и, по старой привычке, посмотрела на руку.
— А где же твои часы, Гуля? — спросила мама. — Почему ты их не носишь?
— Замочек на браслете испортился.
— Покажи-ка. Может быть, сами поправим.
— Да нет! Часы тоже испортились, и я отдала их часовщику.
— Когда же они будут готовы?
Гуля нерешительно тряхнула головой.
— Мама, я отдала их не чинить, а продать.
— Этого еще не хватало! Зачем?
— Чтобы отдать тебе то, что я растратила в санатории. Ведь это, по совести говоря, были не «экстренные» расходы, а просто дурацкие — на мороженое, на конфеты, на поясок, на всякую ерунду. Только тех денег не жалко, что я на испанских ребят потратила. А все остальные можно было и не тратить. Пускай теперь продадут часы. Я сама за себя отвечаю.
Мама ничего не ответила, только искоса посмотрела на Гулю.
— Ты думаешь? — спросила она наконец негромко и даже как-то грустно. — Нет, Гуля! Ты слишком легко сбиваешься с дороги и слишком легко раскаиваешься. Этак не будет толку!
— Ты думаешь, мне легко было расстаться с моими часиками? — сказала Гуля. — Я люблю их так, как будто они живые… Но я хочу отдать тебе деньги.
— Дело вовсе не в деньгах. Завтра же с самого утра ступай к часовщику и возьми назад свои часы. Я не позволяю их продавать, а с деньгами как-нибудь обойдемся. Я нынче получила отпускные, а поехать куда-нибудь мне все равно не удастся: работы много.
Гуле неловко было сознаться себе самой, но она была рада тому, что трудный разговор, которого она так боялась, наконец уже позади.
И как хорошо, что часики опять вернутся к ней и снова будут легонько и нежно постукивать у нее на руке. Только бы часовщик не продал их за сегодняшний вечер! Ведь он сам говорил, что такие продать легко — всякий купит. Ну, да авось не продаст, не успеет.
