Три повести - Виктор Семенович Близнец
Погруженная в эти размышления, Женя лежала в постели, забившись под теплое одеяло. За окном стояла тихая морозная ночь. Искрился белый сугробик снега на крыше соседнего дома. В незашторенное окно бросал свой желтый свет уличный фонарь. И, похожая на этот фонарь, неподвижно висела в воздухе холодно-бледная луна. Легкими контурами вырисовывались на ней горные хребты и моря…
Настала пора светлых лунных ночей. И Жене, может быть впервые в ее маленькой жизни, отчего-то не спалось (такая красота!), хотелось думать о чем-то хорошем и тревожном, и в голове сами возникали и соединялись друг с другом красивые слова, похожие на те, которые ей так нравились, — из лермонтовского «Мцыри». Женя шептала их, и радостное удивление охватывало ее, когда она вдруг обнаруживала, что получаются рифмованные строки:
Затихли трамваи, белеет луна,
И снег, и кругом тишина…
И правда, чуткая морозная тишина стояла на улице. Лунный свет не лился, а будто загустел в холодном воздухе. И фонарь дремал по колено в снегу, окутанный желтым пухом. И тени улеглись на ночь за стволами деревьев. Тишина и безмолвие. Дремотный покой. Только что это? Цок-цок!.. Там, за окном, по жестяному карнизу, что-то быстро-быстро процокало. Звук был такой, точно по железу ударили тяжелые капли дождя. Но какой же может быть сейчас дождь? На улице — трескучий мороз. Женя прислушалась: может, еще затарабанит? Нет, за окном опять все стихло. И вдруг — что такое? Теперь уже в маминой комнате что-то зашелестело, будто пронесся легкий ветерок. Потом защелкала машинка. Кто-то провел по клавишам туда-обратно — и в комнате зазвенело от мелодичного перестука молоточков, ударявших по голому валику. Может, и в самом деле это ветер? Только нет — нигде ни малейшего ветерка. Наверно, все-таки послышалось: вокруг сонная тишина.
Женя закрыла глаза, в голове поплыл теплый туман, еще минута — и она бы крепко заснула. Но тут снова задребезжал жестяной подоконник. Кто-то забарабанил часто и громко. То ли дразнился, то ли просился в дом с мороза. Сон как рукой сняло, и Женя осторожно, чтоб не заскрипели пружины, поднялась. Подошла к окну, спряталась за штору, заглянула одним глазом. И рассмеялась: да это ее Синько! Хулиганит, балуется чертенок! Небось это он скакал по клавишам «Ундервуда», а теперь вот отплясывает на подоконнике. Нагнул голову и серьезно выбивает копытцами чечетку, подпрыгивает, ударяет себя в грудь, а хвост вздыбился и стоит, как знак вопроса.
— Синько, ты что делаешь? — Женя легонько постучала в стекло. — Что, замерз — танцуешь на морозе?
Синько, увидев Женю, ничуть не смутился, наоборот — еще сильнее ударил копытцами, запрыгал, забарабанил, и его серая маленькая тень так и заметалась в лунном свете. Потом он подскочил, взмыл в воздух, как белка, промелькнул перед окном, перед Жениным носом и исчез в сонной тишине, а через некоторое время по комнате пронесся легкий ветерок и что-то зашелестело — это Синько вынырнул из вентиляционного окошечка, темневшего над окном, и, сделав крутой вираж по комнате, опустился прямо на Женино плечо. Он был холодный, как льдинка, и весь дрожал.
— Синько! Замерз, бедняжечка?
— Да что ты! Мне жарко! Я веселюсь!
— А чего это тебе так весело?
— А ты разве не знаешь… А-а, ты же и вправду не знаешь! У нас сегодня великий праздник.
— Что за праздник? До Нового года еще три дня.
— Э, какой Новый год! У нас свой праздник — лунная ночь.
— Ну иди сюда, согрейся немножко и расскажи, что это у вас за праздник.
Девочка сняла своего продрогшего «хортика» с плеча, посадила к себе на колени. Он сразу же прижался к ней, свернулся клубочком и зажмурился.
— Ну-ну, рассказывай!
Синько задрал мордочку и с забавно-серьезным видом зашепелявил:
— Когда-то мы собирались в лесу, на большой поляне, и было нас сто, а то и больше, и все танцевали. О, какие это были пляски, какие игрища! Лес так и гудел! А мой дядька Синтюх Безбородый забирался на самую высокую сосну и колотил копытом в луну, как в бубен…
— Сочиняй, сочиняй, — улыбнулась Женя.
Синько прыгнул на подоконник, а Женя скользнула под одеяло, где еще сохранялось ее тепло. Чертик почему-то вдруг погрустнел, поднял вверх свои зеленые глазки и с тоской уставился на луну. Кто знает, о чем вспоминал он сейчас? Может быть, в самом деле была у него большая родня, бородатые дядья и деды, и в эти светлые лунные ночи устраивали они веселые шабаши в лесу? Кто знает. От воспоминаний глаза у Синька еще больше разгорелись — засияли глубоким, мерцающим зелено-морским огнем.
— Слушай, Синько, — сказала Женя, чтоб переключить его мысли на другое. — Это здорово, что ты пришел. Помоги мне. Послезавтра у мамы день рождения. Какой мне сюрприз ей придумать?
Синько вытаращил глаза и несколько минут сидел молча, только морщил свою хитрую волосатенькую мордочку. Потом стукнул кулачком по подоконнику и сказал:
— А я знаю, чего ты хочешь! Знаю!
— Ну скажи! Ты же всегда угадываешь мои мысли.
— Ты хочешь того, сама не знаешь чего, чтоб было то — черт знает что. Правда?
— Да ну тебя! С ним серьезно, а он…
— И я серьезно! Сейчас принесу. Подожди!
Он щелкнул копытцами и, как язычок пламени, взвился вверх. Вся комната была залита молочно-голубым лунным светом, и в том сиянии только заискрился за чертиком легкий след, будто пролетели, сверкая и переливаясь, снежинки.
Где он был и сколько времени отсутствовал — Женя не знала. Теплая мягкая дремота снова начала подкрадываться к ней. Но вот заколыхалась занавеска, и Синько маленьким комочком холода бухнулся на кровать. Покряхтел, отдышался с мороза и сунул девочке в руку что-то твердое и холодное, похожее на мерзлую картофелину.
— Что это ты принес? Я не вижу.
— Не видишь, эх ты! Ну, смотри теперь! — чертик разжал ладони, и в его руках холодным огнем засветился уголек. Свет от него упал на тот мерзлый клубочек, что холодил Женину руку. И клубочек оказался… представьте себе — луковичкой, внизу даже кисточкой висели корешки с присохшими к ним комочками земли.
— Лук, — разочарованно протянула Женя. — Что же с ним делать?
— А ты не торопись! — буркнул Синько. — Во-первых, посади в горшок.
