Владимир Машков - Последний день матриархата
Ножницы щелкнули, учительницы ахнули и подались вперед, чтобы предотвратить непоправимое, но было уже поздно.
Я схватился обеими руками за голову. Мне показалось, что папа переборщил и снял с моей головы скальп.
– Зачем вы, право, поспешили, – первой опомнилась директор. – Я думаю, что в порядке исключения вашему сыну можно было оставить его прическу.
– Нет, не уговаривайте меня, я должен исполнить свой долг до конца, – папа поднял над моей головой ножницы.
Я отпрянул от него. На папу набросились учительницы и в мгновение ока обезоружили его, то есть отобрали ножницы. Впрочем, мне показалось, что папа не особенно сопротивлялся. Ножницы Елизавета Петровна спрятала в шкаф, а шкаф заперла на ключ.
Папа тяжело опустился на стул, закрыл лицо руками.
– Что я натворил, – сдерживая рыдания, восклицал папа. – Нет мне прощенья…
Я глянул в зеркало и ахнул. Не пострадало ни единой пряди волос. Как говорится, ни один волос не упал с моей головы.
Елизавета Петровна и Калерия Васильевна принялись тормошить совершенно убитого горем папу. Папа вскочил и увидел меня.
– Наверное, в последний момент дрогнула рука, – искренне огорчился папа.
– Ну и прекрасно, ну и чудесно, – обрадовались учительницы, обступили папу и стали расспрашивать его о театральных премьерах, об актерах и актрисах.
По дороге домой папа не преминул похвастаться:
– Качалов не сыграл бы лучше.
Теперь я знал, что в папе погиб великий актер.
Так я и остался со своей прической, и с того памятного дня больше никто из учителей не покушался на мои кудри.
Я вспоминал во всех подробностях эту историю, а сам безжалостно кромсал волосы.
Я уже почти расправился с девчоночьей прической, когда появился папа.
– Кир, побойся бога, если ты не боишься отца, – взмолился папа.
– Папа, это чей монолог? Из какой трагедии? – огрызнулся я, не прерывая успешно начатого дела.
– Это мой монолог, из моей трагедии, – ответил папа. – И ты виновник всему.
– Папа, я хочу стать настоящим мужчиной, – гордо произнес я. – И это первый шаг.
– А каким будет второй? – озабоченно спросил папа.
– Не знаю, – я опустил руку, сжимающую ножницы, и внимательно поглядел в зеркало.
Папа прав – что я натворил?
Сейчас я был очень похож на ощипанную курицу, которую собрались лишить жизни, но она вырвалась и носится, испуганно кудахтая, по двору.
Между тем папа проник в ванную и вытащил куртку и брюки.
Мне кажется, второй шаг ты уже совершил, – голос папы дрожал.
– Папа, я тебе сейчас все объясню… – попытался я оправдаться.
– Ты обедал? – остановил меня папа.
– Не успел, – я показал на голову.
Папа застонал, а потом усадил меня перед зеркалом и, молча орудуя ножницами и расческой, привел в порядок то, что осталось от моих кудрей.
– Спасибо, – восхитился я. – Отлично постриг.
– Какая голова, такая и прическа, – мрачно бросил папа. – А сейчас обедать.
За столом у нас принято молча есть, он сегодня папа нарушил свой собственный запрет. Он не мог так долго томиться в неизвестности.
– Это все она? – папа многозначительно показал рукой на потолок.
– Ага, – кивнул я, уминая картошку.
– Ну, рассказывай, – велел папа тоном, который не предвещал ничего хорошего.
Я привык говорить папе правду, и только правду, и ничего, кроме правды, потому, как он и просил, рассказал ему все. К тому же я не забывал уплетать очередной папин шедевр, усердно похваливая его при этом.
В другой раз папа расцвел бы от похвал, а сейчас он все больше и больше мрачнел.
– Берегли тебя от дурного влияния улицы, – вздохнул папа, – а тут появилась эта амазонка, и все полетело вверх тормашками…
– Папа, не смей оскорблять Наташу, – вскричал я, – она спасла мне жизнь.
– Она сперва втравила тебя в историю, – стоял на своем папа, – а потом, согласен, спасла. А сон-то оказался вещим!
Я вспомнил, что мне снилось семь ночей подряд. Я протягиваю руки Наташе, как вдруг почва уходит у меня из-од ног, и я оказываюсь на земле. Но ведь там, во сне, эти каверзы подстраивает ее братец, а не Наташа. И вообще последние ночи я сплю как убитый.
– С сегодняшнего дня я против твоих встреч с этой особой, – пылко воскликнул папа. – И категорически против.
– Я и сам не буду больше с ней видеться, – сказал я.
Я поблагодарил папу за вкусный обед и напомнил:
– Давай не будем ждать дня рождения, подари мне сейчас боксерские перчатки.
– Ни сейчас, ни после, – папу всего передернуло. – Кир, все эти дни я мучительно думал. Да, мы живем в суровом веке. Но вся моя жизнь, мои принципы протестуют, я бы сказал, вопиют против боксерских перчаток.
– Папа, в твоем гуманитарном образовании есть существенные пробелы, – поддел я папу.
– Ты считаешь, что добро должно быть с боксерскими перчатками?
– Я считаю, что я должен быть с боксерскими перчатками.
Папа приуныл. Его система воспитания дала трещину.
– Я дал обет, пока не стану самым сильным в нашем дворе, до тех пор не взгляну на даму своего сердца.
Я заразился от папы любовью к пышным фразам и невольно перешел на его язык, думая, что это будет ему приятно, но папа был сегодня не в духе.
– Это чистейшее донкихотство.
– Папа, – не отставал я, – а у нас есть книги о самбо, дзюдо, джиу-джитсу?
– Нет и не будет, – папа был непреклонен.
В нашем доме было полно книг. Каждая комната была буквально завалена книгами. Книги стояли на полках, лежали на столах. Но среди этого книжного половодья не было книг, которые бы помогли мне стать самым сильным.
О том, что со мной произошло, мама, конечно, ничего не узнала. Мы с папой старались не беспокоить маму мелкими житейскими хлопотами. Школьные брюки я отнес в срочную химчистку, а папа постирал куртку.
Вечером мы с папой наблюдали за тем, как медленно движется к маминому рту ложка. Дошла благополучно – можно перевести дух и самим подкрепиться.
– Как дела дома? – не отрывая глаз от газеты, поинтересовалась мама.
– Отлично, – бодро и четко отрапортовал папа.
Еще одна ложка с супом завершила свое путешествие.
– А в школе? – задала новый вопрос мама.
– Превосходно, – я ни секунды не промедлил с ответом.
– Кир, что с тобой? – мама отложила газету и взглянула на меня.
Папа вскочил и засуетился возле мамы.
– Мамочка, пожалуйста, не принимай близко к сердцу.
– Ты постригся, – наконец догадалась мама.
– Да, – на всякий случай я изобразил на своем лице раскаяние, прекрасно зная, что повинную голову меч не сечет.
– Мамочка, не волнуйся, – утешал папа маму, – они быстро отрастут.
– Я совсем не волнуюсь, – спокойно сказала мама. – Наоборот, мне нравится твоя прическа, Кир.
Мне тоже нравится, – вставил я.
– У тебя стал мужественный вид, – похвалила меня мама. – Да, а как простуда?
– Проходит, – небрежно бросил я.
– Ты хочешь сказать, – просиял папа, – что кудри ему не шли?
– Я хочу сказать, – растолковала мама, – что кудри хороши пятилетнему малышу, первоклашке, а мальчику, почти юноше – в самый раз короткая стрижка.
Но папу такие объяснения не устраивали. Он пыхтел, обиженный.
Я подумал, снова не пронесло. Кстати, в последнее время это случается довольно часто.
Я тихонько вышел из кухни, чтобы не мешать родителям выяснять отношения.
Всеобщее посмешище
Утром я посмотрел на свой нос и остался доволен. Нос сохранил статус-кво, то есть не уменьшился, к сожалению, и не увеличился, к счастью. А короткая стрижка сегодня мне шла еще больше, чем вчера.
В хорошем расположении духа я потопал в школу. Чудак, если бы я знал, что меня ждет, я бы уехал, куда очки глядят, или еще дальше.
На первом же уроке я стал замечать неладное. То и дело кто-нибудь из моих одноклассников оборачивался и бросал на меня выразительные взгляды. Честно скажу, что поначалу мне это любопытство было приятно. Ведь я никогда, к сожалению, не был популярной личностью, не купался в лучах славы. Я быстро понял, почему стал пользоваться всеобщим вниманием. Я изменил внешность, и, по существу, в классе появился новый человек, и всем захотелось с ним познакомиться.
Но вскоре назойливое любопытство одноклассников стало меня раздражать, а к концу урока и тревожить. Дело в том, что взгляды, которые бросали на меня ребята, были весьма странные. Если оборачивался мальчишка, он строил рожу. А если девчонка, то зажимала рот, чтобы не прыснуть со смеху.
На переменке все стало ясно. Мою новую прическу никто и не заметил. Меня окружили девчонки и с деланным сочувствием стали ощупывать, словно врачи безнадежно больного.
– Косточки вроде целы.
