Виктор Бороздин - Большая Хета сердится
— Маленько жарко?
Но вот подсечка — и рыба на крючке! Она всё ещё сонная и не очень-то понимает, что с ней случилось. Скоро из воды высовывается лупоглазая морда линя или усатая сома. И тут рыба начинает рваться из рук. Варчи бежит от своей лунки, помогает Олеконе вытянуть рыбу.
— Однако, счастливая ты, мне рыба только хвостом махнёт и — к тебе. Ты что, слово знаешь? — смеётся он.
После мороза хорошо было греться у раскалённой печки в пионерской комнате и читать интересную книгу. Чаще читала она. А Варчи слушал. И тут же — чирк-чирк карандашом — на бумаге уже горбатый медведь вылезает из берлоги, а то мчат большерогие олени, да не по холмам и горам, а прямо к облакам взвиваются!
— Это что — олени-птицы? — удивлялась Олеконе. — Так же не бывает.
— Не бывает, не бывает… А ты откуда знаешь? — сердился Варчи и тотчас вместо луны, что смотрела сверху, рисовал её рожицу, смешную, но очень похожую.
Она не сердилась. Ну и пусть смешная!
Всё было хорошо, пока не прилетели пуночки. Как пропели они по всему посёлку и возле их интерната, что идёт весна, совсем другим Варчи стал. Забросил всё: рыбалку, лыжи — а на лыжах-то они наперегонки сколько по холмам бегали! — игры разные. Только одну игру не забросил — «Олени и пастухи». Эту лихую игру у них все ужас как любят! С маутом — арканом — в руке Варчи и другие «пастухи» бежали за ребятами, понарошку олешками. Со свистом пролетал в воздухе его маут и арканил без промаха. Варчи прыгал от радости, совсем как первоклашка, и выкрикивал что-то одному ему понятное. Лишь одного «олешка» он ни разу не смог заарканить — её, Олеконе. Она, как дикий оленёнок, стремглав убегала от него, увёртывалась, даже падала, когда петля готова была захлестнуть. А в конце игры, подняв высоко «рога» — ветки тальника, торжествующе пробегала мимо Варчи, мимо всех «пастухов».
Варчи не выпускал из рук маут и, когда игры не было, набрасывал его на всё, что увидит: на столбик, на куст, на пробегавших мимо мальчишек и девчонок… Понятно, ведь скоро он будет в оленьем стаде арканить настоящих пугливых и быстрых олешков. Всех мальчишек в интернате охватила сейчас «тундровая горячка», только и разговоров: «Вот скоро за мной приедет отец…», «Вот скоро в тундру уеду…»
Теперь Олеконе все дни сидит на лавке у окошка, шьёт бакарики, расшивает их цветными кусочками материи и бисером, так красиво расшивает, как никто больше в интернате не умеет. Посмотрел бы Варчи! Нет, не смотрит. Олеконе обидно. Олеконе гордая, она ничего не скажет Варчи. А всё равно ей обидно…
И вот отец Варчи приехал. Начались скорые сборы. Варчи попрощался с учителями, с друзьями, с дядей Васей — истопником, а о ней забыл. Будто они никогда и не дружили. А мог бы сказать: «Уезжаю, однако, Олеконе, до осени». Или: «Уезжаю. А на рыбалку мы ещё пойдём, когда вернусь». Или просто: «До свидания, Олеконе».
Из-за холма донёсся перезвон оленьей упряжки. Сейчас она будет здесь. Остановится. И Варчи спросит её: «Ты зачем сюда пришла, Олеконе?»
Что она ему скажет? Она скажет: «Чтобы пожелать тебе доброго пути, удачи».
И протянет ему руку. А на ладошке-то у неё дружба, которую он забыл взять с собой в дорогу, разве он не догадается?
«А может, не надо было сюда приходить? Пусть сам думает!» — больно, как хореем[7], вдруг ударила её эта мысль. И щекам стало жарко-жарко. Олеконе метнулась, отыскивая, куда бы спрятаться. Но где спрячешься в белой тундре? Да и поздно. Оленья упряжка уже вымахала из-за холма и быстро приближалась. Стоя коленями на нартах, ею правил Варчи. Он сразу увидел Олеконе. Озорно, с удалью взмахнул хореем и пронзительно крикнул:
— Эхей-хей!
И олени, вытянув морды, положив на спину рога, вихрем пронеслись мимо Олеконе, обдав её морозным ветром и кусочками снега, что летели из-под копыт. Олеконе попятилась и, споткнувшись о снежный гребешок, села.
Упряжка уже далеко, клубится позади неё снежная пыль.
— Не остановил… — смотрит вслед Олеконе.
Тише звенят бубенцы. Замирают… И не слышно уже выкрика Варчи: «Эхей-хей!»
Неприятным комочком в горле у Олеконе застряла обида.
Не замедляя бега, олени вынесли нарты на пригорок между двух холмов, и через минуту упряжка скрылась из вида.
Олеконе сидела, обхватив колени руками.
Однажды, когда она была совсем ещё маленькой, они с дедушкой, сторожа стадо, сидели вот так же на снегу, у костра. Приятно было греться возле пылающих жаром веток лиственницы, вдыхать вкусный запах лепёшек, которые дедушка, нанизав на железный прутик, разогревал на огне. От мороза лепёшки закаменели, а на жару сразу потолстели и зарумянились. И тут снег рядышком вдруг зашевелился — Олеконе даже вскочила, подумала, что это зверь какой-то поднимается. Но это был совсем не зверь, а деревцо, небольшое, оно толчками, вздрагивая ветками, сбрасывало с себя снег и всё поднималось, поднималось…
Скоро оно совсем выпрямилось, стало покачиваться на ветру.
Олеконе вопросительно посмотрела на дедушку. А он печально покачал головой, потом сказал:
— Стланик-дерево. Не в срок встало. — И, видя, что она не понимает, пояснил — Стланик — умное дерево, придут холода — оно прижмётся к земле. Как собака в пургу зарывается в сугроб, так и стланик от трескучих морозов укрывается снегом. Весной солнце пригреет, стланик почует тепло, соки в нём побегут по жилкам, и он встанет. Даже и-под снега.
— Но сейчас зима, — испугалась за деревце Олеконе, — зачем же оно встало?
Дедушка опять покачал головой.
— Обманулось, однако, вот и встало. Думало: это солнце греет, а это костёр. А он недолгий…
Олеконе погладила стланик-дерево, будто это был оленёнок несмышлёный. Лепёшки они с дедушкой съели. Костёр угасал. И стланик-дерево, теряя силы, сгибалось, никло и скоро совсем распласталось на снегу. Олеконе, черпая пригоршнями снег, стала засыпать его.
— Глупое, зачем поверило костру?
«Вот и дружба Варчи — раз, и погасла, — подумала она, — Варчи будет теперь — как снежинка, как ветер — носиться по тундре, будет дружить с олешками, с собаками, а про Олеконе и не вспомнит».
Олеконе встала, послушала тишину… И пошла к посёлку — напрямик, через холм. Снег под ногами недовольно скрипел. Волны его уходили вдаль. Это ветер уложил снег волнами. Олеконе, не отрываясь, смотрела на них, чтобы Варчи ушёл из её мыслей…
На вершине холма она вдруг остановилась. Ей послышалось, что её зовут. Может, показалось? Она обернулась. Уходящее солнце ударило в глаза, ослепило, но она увидела упряжку. Варчи всё же остановил её! Не там, где она ждала, а дальше, за другим холмом. Он стоял рядом с нартами, махал ей и кричал что-то. Наверно, доброе. Значит, пока отец его курил трубочку и вспоминал, не забыл ли что: соль, спички… Варчи вспомнил, что забыл дружбу!
Комочек обиды, что сидел у Олеконе внутри, стал быстро таять, и, когда он совсем растаял, она подняла высоко руку и замахала старательно, чтобы Варчи понял: она желает ему счастливого пути!..
Как тундра шутки шутит
Рассказал мне как-то старый оленевод Лема не то сказку, не то быль.
Прежде они, ненцы, домов-то не знали, в чумах жили. Наставят на земле длинных шестов кружком, наверху их в пучок ремнями свяжут. Обтянут тёплыми оленьими шкурами. Внутри тоже шкуры развесят. И на пол постелят. Печку поставят. Тепло, хорошо!
Поодаль олени пасутся, пушистый мох да ягель пощипывают.
А тут как-то приплыли по реке три брата: Фома, Кузьма и Ерёма. Все ладные, крепкие. За поясом топорики, за спиной кирки, лопаты, пилы. Поселились у старого Лемы в чуме. Пожили немножко да и говорят:
— Не хотим мы в чуме жить. Нет в нём ни окон, ни дверей, только вход, шкурами завешенный. Будем дом ставить.
Посмеялся над их затеей Лема, а потом и говорит:
— Ставьте дом, да помните: под ногами-то тундра — она такие шутки шутит!..
Сел в нарты и уехал к дальнему оленьему стаду.
Братья осмотрелись кругом — тундра как тундра, просторная, холмистая. Растёт мох-ягель седой и много цветов: жёлтых, голубых, красных… Да ещё карликовая берёзка, такая маленькая — наступишь на неё и даже не заметишь. Тундра мягкая: идёшь — она колышется. А чуть копнул — там лёд вперемешку с глиной, вечная мерзлота, она даже за всё лето не оттаивает. А вот какие тундра шутки шутит, братья так и не увидели. Впрочем, они об этом и не тревожились.
Наловили в реке брёвен. В половодье их много с верховья, из тайги, плывёт, из тех мест, где теплее, где растут большие деревья. И стали думать, как строить. Но думали по-разному и скоро заспорили.
— Дом будем ставить тёплый, — говорил старший, Фома, — и чтоб под ним не дуло. В тундре-то жуть какие морозы да пурги!
— А летом-то в тундре сыро, вода хлюпает, — горячился средний, Кузьма, — надо дом на сваях ставить. Пусть под ним ветер гуляет, зато в доме сухо будет.
