Анатолий Домбровский - Сад Эпикура
— Ты хорошо сказал, Кериб, — похвалил хозяина Эпикур. — Кто понял, как дурно быть неразумным, сделал первый и самый трудный шаг к разумению. Если бы неведение рассеивало страх ума относительно небесных явлений и действий людей, то глупцы не заслуживали бы никакого порицания. Увы, и глупцов терзают подозрения, не имеют ли к ним какого-либо отношения небесные явления, смерть и действия других людей. Нельзя рассеивать страх о самом главном, не постигнув природы Вселенной.
Кто-то из слуг, стоя в дверях, поманил рукой кравчего. Тот удалился, но вскоре вернулся, затем, подойдя к Керибу, склонился над ним и что-то прошептал ему на ухо. Кериб вздохнул и объявил;
— Горит дом купца Накте́ра.
Это был тот самый дом, в котором, как сказал Эпикуру при встрече Кериб, все умерли. Он стоял на другой стороне улицы, против дома Кериба. Когда Кериб и все его гости вышли во двор, пламя охватило уже всю кровлю дома Нактера. Снопы искр взмывали над языками пламени в ночное небо, слышался треск и грохот, крики сбежавшихся людей. Надо было гасить пламя, но, кажется, никто ничего не делал для этого. И никто не стремился спасти что-либо из того, что было в доме: ведь все его обитатели умерли от чумы. И дом, должно быть, был подожжен преднамеренно, как пристанище болезни.
Пожары были видны и в других частях города. Лаяли и скулили собаки. Где-то на соседней улице громко причитала женщина, по-прежнему звучал авлос в доме вакханок…
— Вернемся, — предложил гостям Кериб, — и будем пировать, пока не загорится мой дом…
Соседями Эпикура были Кериб и Метродор. Ложе Кериба стояло слева, ложе Метродора — справа. Ложа Полиэна и Колота были по другую сторону стола, на котором стоял большой кратер и несколько кувшинов с вином и водой — все нехитрое хозяйство кравчего. Кравчий смешивал вина и воду в большом кратере и разливал напиток в меньшие кратеры на столиках перед ложами пирующих. Когда он подошел к Эпикуру, тот остановил его движением руки и сказал:
— Мне хватит и того, что есть. К тому же я здесь самый старый. Наливай молодым.
— Но разве не ты, Эпикур, ставишь превыше всего наслаждение? — спросил Кериб. — А вино и наслаждение — братья…
— Когда я говорю о наслаждениях, Кериб, я говорю отнюдь не о наслаждениях распутства, как думают те, кто плохо понимает мое учение. Привычка к простым и недорогим кушаньям, к умеренности укрепляет нам и здоровье и делает нас сильнее при встрече с роскошью. Самая простая снедь доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не страдать от того, чего нет. То, что необходимо для человека, легко достижимо. А тягу к богатству не утолишь…
— Ты сказал, Эпикур, что есть люди, которые плохо понимают твое учение, — не унимался Кериб. — Хорошо ли понимают твое учение твои друзья — Метродор, Колот, Полиэн?
— Хорошо.
— Если так, то можешь ли ты их назвать мудрецами?
— Могу, — ответил Эпикур.
— Ты более их мудрец или кто-либо из них более мудрец, чем ты?
— Один мудрец другого не мудрее, — сказал Эпикур. — Человек либо мудр, либо немудр. И если он мудр, он знает все о первоначалах и о критериях и, значит, с легкостью определяет и причины частностей. Все, что играет флейтист Исме́ний, он играет хорошо, Кериб. Так и мудрец: он знает все и знает хорошо. А теперь я спрошу тебя, Кериб: разве ты не задавал подобные вопросы Метродору, с которым знаком давно, и разве Метродор не отвечал тебе так же, как я?
Метродор приподнялся на локте, глядя на Кериба и ожидая его ответа.
— Да, — ответил Кериб. — Я спрашивал Метродора о том же, о чем спрашиваю тебя. И он отвечал мне твоими словами. И я, кажется, изрядно надоел ему, — засмеялся Кериб. — Как и тебе, Эпикур.
— Принял ли ты что-либо из того, о чем говорил тебе Метродор?
— Да, Эпикур. Все о первоначалах, все о небесных и земных явлениях. Не все о безмятежной жизни, потому что не могу ни удалиться от толпы, ни достичь покоя малыми средствами. Видишь, я люблю богатство, я люблю роскошь, я люблю власть и силу, и я по-прежнему боюсь смерти. Впрочем, и Метродор ее боится…
— Ты? — повернулся к Метродору Эпикур. — Так ли это? О тебе ли это сказано, Метродор?
— Утром у меня заболела грудь, — ответил, не поднимая лица, Метродор, — и, кажется, появился жар… Я подумал было, что меня настигла чума.
— И что же? — с тревогой спросил Эпикур.
— Я плакал и, кажется, молился богам… Но не смерти я испугался, — поднял лицо Метродор. — Нет, Эпикур! — заговорил он страстно. — Мне стало горько оттого, что я больше не увижу тебя, не увижу жену Леонтию, сына и дочь, что нанесу вам боль своей смертью и не сделаю для вас больше ничего доброго и полезного… Поэтому я плакал, Эпикур. Но страх был ложным: видишь, я жив и здоров. Да и тогда еще, не зная, что я здоров, я пересилил себя, свой страх…
— Как? — спросил Эпикур.
— Мыслью о том, что мои страдания не больше страданий тех тысяч людей, которые умерли и умирают теперь от чумы.
— Меня бы эта мысль не утешила, — сказал Эпикур.
— Тебя? — удивился Метродор. — Но разве и тебе понадобилось бы утешение?
— Утешение нужно всем.
— И в чем оно, Эпикур?
— В том, что у твоих родных и у твоих друзей, остающихся жить, есть помощники и защитники, которыми они обязаны тебе. Они разделят их боль, поднимут с колен у твоей могилы, оградят от одиночества и прочих бед. Я стал бы думать об этом, — сказал Эпикур. — Ведь и ты, и все мы много стараемся для того, чтобы у нас были многочисленные и преданные друзья. И теперь, поднимая кубок, я хочу выпить за дружбу. Ибо из всего, что дает мудрость для счастья всей жизни, величайшее — это обретение дружбы.
— Никогда не думал, что философы так высоко ценят дружбу, — сказал Кериб, осушив свой кубок.
— Так высоко, что при случае могут даже умереть за друга, — ответил Эпикур.
— Умереть? — усмехнулся Кериб. — Но ведь ты сам говорил, что смерть для мудрецов — ничто. Ничто есть ничто, Эпикур. Не слишком ли это малая цена за дружбу?
Разговаривавшие друг с другом Колот и Полиэн замолчали. Поднялся со своего ложа Метродор и жестом приказал кравчему не греметь посудой.
— Смерть, разумеется, ничто, — ответил Эпикур. — Но жизнь — все. И, умирая за друга, мы отдаем ему не свою смерть, а свою жизнь. Доволен ли ты моим ответом, Кериб? — в свою очередь усмехнулся Эпикур.
— За Эпикура! — поднял свой кубок Колот. — Да здравствует мудрость, да здравствует Эпикур!
— А я добавлю, — сказал Метродор, — чтобы и Кериб знал, за какого человека мы пьем. За человека, который мудр даже во сне, который даже притворно не может стать иным. Он более человек, чем другие, потому что более, чем другие, доступен страстям: и радость он чувствует тоньше, и боль — сильнее. Но никакие страсти не препятствуют его мудрости. Он не станет болтать вздора даже пьяным…
— Чего не скажешь о тебе, — засмеялся Эпикур, прервав речь Метродора. — Пусть каждый пьет, за что хочет, а я предлагаю тост за избавление от чумы.
По каменной лестнице они поднялись на плоскую крышу навеса, под которым стояли мулы. Отсюда хорошо был виден догорающий дом Нактера, бухта — огромное черное пространство, окаймленное кострами и огнями факелов по берегу и редкими мигающими огоньками по горизонту, где все еще стояли на дальнем рейде купеческие суда афинян, египтян, карфагенян, В городе продолжались пожары. У главного мола полыхал зерновой склад. То, что горел именно зерновой склад, определил Кериб.
— Такое богатство пропадет, — сказал он, сокрушаясь. — Какое несчастье!..
Они помолчали. Потом вернулись к прерванному разговору.
— Значит, боги есть? — спросил Кериб.
— Если предположить, что наши представления о богах не совсем пустой вымысел, что мы почерпнули эти представления не во сне, то боги существуют, — ответил Эпикур. — Существуют в межзвездных пространствах. Это огромные, совершенные и блаженные существа. Совсем не то, что твердит о них толпа, не боги Платона и Аристотеля и вообще не боги.
— Почему же не боги?
— Потому что они не сотворили мир, не сотворили человека, не сотворили душу человека, ничем не правят и ни во что не вмешиваются. И если они все-таки влияют каким-то образом на нашу жизнь, то только благодаря тому, что мы, думая о них как о существах прекрасных, желаем походить на них…
— И все?
— И все. Но следует добавить, что прекрасный образ для подражания, образ прекрасного человека, мы можем создать и без помощи богов.
— Не хочешь ли ты этим сказать, что поскольку мы можем обойтись без богов, можно допустить, что их вовсе не существует.
— Это разумное допущение, Кериб.
— А душа?
— Душа подобна теплому ветру, Кериб. В чем-то она более ветер, а в чем-то тепло. И то, что более, чем ветер, и более, чем тепло, составляет разумную часть души и находится у нас в груди. В ней наши радости и страхи, наша любовь, наша ненависть, наши желания и, нежелания. Когда мы разрушаемся, разрушается и душа, Кериб, и не имеет ни силы, ни движений, ни ощущений. А те, кто утверждает, что душа бестелесна, говорят вздор! Бестелесное есть пустота, ничто. Ничто же не может быть ничем. И вот вывод из всего нашего разговора, Кериб: не надо искать ни богов на Олимпе, ни человеческих душ в Тартаре. И боги, и душа — только в человеке. Это его разум, состоящий из атомов более гладких, более крупных и более тонких, чем атомы огня. Но если ты хочешь увидеть подобие души, смотри на огонь. И потому огонь так нас зачаровывает…
