Николай Федоров - Тучков мост
— Так вот, она заболела, лежит, температура — сорок, горит вся. А бабка ее в деревню на два дня уехала. Одна лежит, бедненькая.
— А где ж родители-то?
— Ты разве не слышал? Отец в тюрьме, а мать с другим давно живет. У нее только бабка.
— Так посиди с ней.
— Вот, я про то и говорю, что надо посидеть с больным человеком. Но у меня родители надумали в театр пойти, а на меня Наташку оставили. Ну, как я уйду?
— Так ты чего, хочешь, чтоб я с Наташкой посидел?
— Умничка. Все сразу понял. Да ты не бойся, она уже большая, ей почти три.
Большая Наташка сидела на полу в прихожей и орала что есть мочи.
— Вот видишь, — сказала Оля. — Не может и минутку одна побыть. А вообще-то она у нас девочка спокойная, ты не думай. — И, схватив Наташку на руки, понесла в комнату. — Ну, что ты орешь? Ты лучше посмотри, кто к нам пришел. Андрюша пришел. Знаешь, как Андрюша хорошо рисует? Сейчас он тебе верблюда нарисует. Где наши карандашики?
— Не хочу верблюда, — сказала Наташка. — Хочу зайца.
— Он тебе и зайца нарисует, и бегемота.
Оля усадила Наташку за маленький столик, достала карандаши и альбом.
— Оль, да я в зайцах не силен. Я ей лучше гранатомет нарисую. Или машину.
— Нет, зайца, — сказала Наташка и сбросила карандаши на пол.
— Будет, будет тебе заяц. Не пищи, — сказала Оля, а я полез собирать карандаши. — Ну, детки, рисуйте, не скучайте. Я побежала. Андрей, горшок под кроватью.
— Какой горшок?
— Ну, если она запросится, посадишь на горшок. Неужели не понятно? Все. Я ушла.
С зайцем я кое-как справился. Уши, во всяком случае, получились. Потом я нарисовал слона, жирафа и утку, а Наташка раскрасила их в красный цвет.
— А теперь давай нарисуем пикирующий бомбардировщик, — предложил я.
— Нет, трех медведей. Маленького мишутку, папу медведя и маму медведицу.
— Да ты что! Мне такую картину не осилить.
— Нет, осилить. Рисуй.
Спорить было бесполезно, и я принялся за медведей. Но медведь — это не жираф и не утка. И, как я ни бился, выходило у меня нечто странное.
— Я тебя медведя просила, а ты свинью нарисовал, — заскулила Наташка.
— Да какая же это свинья? — оправдывался я. — Разве у свиньи такая шерсть бывает?
Но аргументы на Наташку не подействовали. Рот у нее вдруг скривился, из глаз покатились крупные слезы, и она зашлась таким громким криком, что мне не по себе стало.
— Ну, не реви, не реви. Ну, что ты ревешь? Ты, наверное, это… на горшок хочешь.
— Ма-ма! — кричала Наташка. — Где мама-а-а!
— А давай я тебя покатаю, — предложил я. — Ну-ка, забирайся.
Я посадил Наташку на плечи и забегал по комнате. На третьем круге она успокоилась и притихла. На шестом я выдохся, подошел к окну и вдруг увидел Петю. Он медленно ехал по двору на велосипеде, дергая руль и пытаясь встать на заднее колесо. Сняв Наташку, я вскочил на подоконник и закричал:
— Петя! Постой, не уезжай!
Петя подъехал под окно и, разглядев меня, крикнул:
— А ты как там оказался?
— Да потом объясню. Заходи.
— Куда?
— Ну, сюда. Я тут один. То есть не один… Ну, в общем, заходи. И велосипед тащи.
Наташка, увидев велосипед, обрадовалась и тут же полезла на багажник. Петя подсадил ее и насупленно спросил:
— Чего это ты тут делаешь?
— Да понимаешь, подруга у Оли заболела. Вот она меня и попросила с сестренкой посидеть. Родители у них в театр ушли.
— Ну, сиди, сиди. А я пошел. И незачем мне было переться наверх.
— Да, Петь, не уходи. Поможешь мне медведя нарисовать. И вообще посидим, поболтаем. А?
— Нет, ты уж без меня медведей рисуй. И ослов. Некогда мне.
Петя снял Наташку с багажника, открыл дверь и попятился с велосипедом на площадку.
Не понравилось мне, как Петя со мной разговаривал. Ох, как не понравилось. Ну, не любит он Олю, неприятно ему, когда я с ней вижусь, но чтобы так… Да и в конце концов я ж не с Олей тут рассиживал, а с маленькой Наташкой. Она-то здесь при чем? Я чувствовал, что если Петя сейчас уйдет, то нашей дружбе конец. А мне этого совсем, ну, совсем не хотелось.
Я взял Петю за локоть, легонько толкнул и, посмотрев ему в лицо, спросил:
— Ты чего?
Петя опустил голову, потом сказал:
— Да я-то ничего… Подружку, говоришь, навестить пошла. Уж не Чупрову ли?
— Ага, Чупрову. А ты… ты откуда знаешь?
— Наврала она тебе все — вот откуда.
— Как наврала? Ее что, нет у Чупровой?
— Почему же нет, есть. Только у этой больной подружки такой балдеж стоит — за три квартала слышно.
Не говоря больше ни слова, я вырвал у Пети велосипед и через три ступеньки понесся вниз. Во дворе вскочил в седло и изо всех сил нажал на педали. Напрямик, через газоны, под арку, потом по улице, снова под арку… Первый двор, второй… Стоп. Кажется, здесь.
Я огляделся и сразу понял, что можно ехать назад. Из окон первого этажа, где жила Чупрова, гремела музыка. Во дворе стояли четыре мотоцикла. Один из них был прислонен к стенке, и какой-то мальчишка, стоя на седле, что-то кричал в форточку и махал руками. Когда я подъехал, из парадной вышли Борька Кузнецов и незнакомая девчонка с накрашенными губами и с розовым нарумяненным лицом. Они сели на мотоцикл и с треском помчались на улицу.
Да, можно было уезжать. И все-таки я медлил, еще на что-то надеясь. Я зашел в парадную и, закатив велосипед под лестницу, подошел к дверям квартиры. Дверь оказалась незакрытой.
Музыка ревела, скрежетала и выла с такой невероятной силой, что в первый момент хотелось заткнуть уши. Особенно выделялись басы. Они бухали по стенам, по окнам, по потолку, и казалось, что где-то рядом забивают сваи. В квартире было так накурено, что щипало глаза. Несколько человек танцевали, кто-то сидел с ногами на диване, кто-то стоял по углам, переговариваясь, трое ребят полулежали прямо на полу, упершись спинами в стену. Олю я увидел среди танцующих, но она меня не замечала. Надо было уходить.
Я попятился к выходу и тут вдруг увидел в руках у одного из мальчишек, сидевших на полу, шар. Тот самый мраморный шар с розовыми прожилками, который я подарил Оле. Мальчишка картинно дымил зажатой в зубах сигаретой и лениво перебрасывал шар с ладони на ладонь. Уж не знаю почему, но этот шар меня доконал. Я повернулся и пошел к выходу. И в этот момент Оля меня увидела. Она побежала следом и уже на площадке схватила за локоть.
— Откуда ты взялся? Ты что, бросил Наташку? Ты за мной следил? — рассерженно заговорила она.
— Не волнуйся, с Наташкой Петя сидит, — сказал я.
Оля сразу же успокоилась и как ни в чем не бывало сказала:
— Ну, а чего ж ты уходишь? Пойдем потанцуем. Видишь, Катя уже поправилась. — Она громко, неестественно засмеялась и потащила меня за рукав в квартиру.
Тут бы мне как-то особенно на нее посмотреть, таким, как пишут в книжках, испепеляющим взглядом. Но я совершенно не представлял, как это делается.
Я просто снял Олину руку с плеча и ушел.
Голубая «вольво»
У Алисы, которая в страну чудес попала, однажды спросили: «О чем ты сейчас думаешь?» А та отвечает: «Вот скажу, тогда узнаю».
Если бы меня в тот момент кто-нибудь спросил, куда я еду, я бы, наверное, тоже сказал, что вот, мол, приеду и будет ясно.
Я неторопливо крутил педали Петиного велосипеда, и в голове у меня была пустота. Пустота — это только так говорится. Такого не бывает, чтоб у живого человека в голове совсем ничего не было. Какие-то тусклые, пустяковые мыслишки обязательно шевелятся, шуршат, роятся, как мошки под дождем.
Педаль скрипит. Левая. Наверное, подшипник полетел. Надо бы сказать Пете, чтоб каретку разобрал. Или нет, он не сумеет. Я сам разберу. Неплохо бы и свой велосипед посмотреть, смазать, подготовить к зимней спячке. Да, зима уже скоро, снег…
Когда это было? В прошлом году или… Нет, в позапрошлом. Мы с папой на Вуоксу поехали, на зимнюю рыбалку. Лещей наловили, плотвы, окушков — много, с полведра, наверное. Даже щучка одна попалась. Красавица… А потом назад отправились и застряли в снегу. По самое днище. Пошли в лес за сухими ветками, чтобы под колеса подложить. Темно уже было. Снег глубокий, по колено, чистый, легкий. И мороз… Градусов двадцать. Вышли на поляну. Тут из-за елок луна вывалилась. Да какая там луна — лунища! Огромная, зеленая и такая яркая, что хоть часы ремонтируй. Папа сел на пень, голову на луну задрал, будто загорает. Потом говорит: «Садись. Посидим немного. Жаль так сразу уходить». Я рядом пристроился, папа мне руку на плечо положил и вдруг начал стихотворение читать. Не буду врать, что у меня память какая-то особенная. Но этот стих я почему-то сразу запомнил. С первой до последней строчки:
Ночь тиха. Мороз сияет.Выходи, снежок хрустит.Пристяжная озябаетИ на месте не стоит.Сядем, полость запахну я,Ночь тиха, и ровен путь.Ты ни слова. Замолчу я,И — пошел! Куда-нибудь.
Потом мы еще немного посидели, «позагорали» и только идти собрались — вдруг из-под елки прямо на середину поляны заяц как выскочит! Бултых в снег! На задние лапы вскочил и смотрит на нас с любопытством — уши торчком. И совершенно не боится. Мы с папой, конечно, замерли, не дышим. А заяц так посмотрел-посмотрел да и поскакал прямо на нас. Я даже подумал, уж не хочет ли он с нами вместе на пеньке посидеть. А то и прогнать — может, мы его наблюдательный пункт заняли. Когда до нас уже совсем близко было, метра три, заяц свернул в сторону и неторопливо потрусил в лес… А пристяжная — это лошадь, которую сбоку от оглобель запрягают. В центре коренная, а по бокам две пристяжки — вот и птица-тройка. Но к чему это я вдруг про лошадей? Ах да, стихотворение: «…И — пошел! Куда-нибудь».
