Альберт Иванов - Февраль – дорожки кривые
— А о чем вы с ментом всю дорогу толковали?
Вон оно что! Я ему мигом подкинул наживочку:
— Так он же друг отца.
— …Твоего?
— Твоего, — усмехнулся я.
— Да-да-да. А я-то гляжу, чего он такой добрый! Трешник выложил, кепочку отряхнул. Теперь понятно, — озадачился Соколов. Он и не представлял себе, что можно сделать что-нибудь доброе просто так, задаром.
— А чего ж он к вам домой не зашел? — все-таки грызло его сомнение. Уж очень ему не хотелось, чтоб у меня был знакомый милиционер.
— Отец который день дежурит, — на мякине меня не проведешь.
Соколов недолго огорчался, он привык из всего извлекать пользу.
— Свой мент — это хорошо, — в конце концов изрек он. — Если вот заметут, ты пойдешь и попросишь: друг у меня, Леха, с первого класса дружим — запомни, с первого! — наговорили на него.
— Кто — наговорил? — прикинулся я.
— Ты что, придурок?! — привычно рассвирепел он. Но тут же тон изменил, с приятелем милиционера нужно говорить по-другому. — Мало ли кто… Это я тебе на всякий случай, если гореть буду.
— А-а, — понимающе протянул я. — Значит, после того, как тебя вдруг посадят?
— Тьфу ты… Не после, а до!! — проревел он. — До того!
Тут нас втащил с подножки кондуктор, и Соколов даже заплатил за меня, будущего избавителя, тридцать копеек.
Я вот вспоминаю его и все думаю, что с ним сталось. Или сидит, или временно на свободе. Ему на роду было написано. А может, тихо спился, глядя на своих деток — дебилов… А почему я ни разу не попросил всемогущих собачек, чтобы они навсегда разделались с моими мучителями — отправили бы их под трамвай, что ли? Тогда мне и в голову такое не приходило. Я почему-то чувствовал, даже знал, что жучата только на доброе способны: выручат, помогут, но ничего не станут делать во вред, особенно что-то злобное, страшное.
Так на чем я остановился?..
Перед рекой мы сошли. Тогда мост напротив Вогрэса понтонный был и трамваи на ту сторону не ходили. На ржавых понтонах обычно сидели рыболовы, ловили донками густеру.
На мосту я увидел Степанчикова. С ним было несколько пацанов. Не думаю, что он посылал специально за мной. Просто Соколов хотел выслужиться и притащил меня сюда — пред светлые очи.
Леха начал что-то шептать Юруне на ухо, поглядывая на меня. Догадываюсь, о чем речь. Не иначе о моем милиционере. Хотя что Степанчикову какой-то рядовой милиционер, когда у него у самого отец — фигура! Но и связываться со мной, понятное дело, теперь не захочет, надеюсь. К чему зря нарываться? Отец — это крайний случай, разменивать его на мелочи глупо.
— Здорово, — подошел ко мне Степанчиков. — Нигде не видно. Чего скрываешься?
Можно подумать, я скрываюсь не по его милости. Спасибо моим собачкам, опять пронесло!
— Болел…
— А теперь?
— Как видишь.
— Выздоровел?
— Вроде…
— Тогда ништяк!
— Прыгаете? — спросил я с завистью.
Ребята собирались здесь неспроста. У нас была та игра! Когда показывался буксир или баржа, заранее начиналась разводка средней части моста. И тогда мы прыгали с одной половины на другую — как через пропасть. Чем больше расстояние взял, тем почетней. Нужно еще и учитывать, что разводные понтоны не стоят на месте, — прыгай с запасом. Соревнование — блеск. Ну, в крайнем случае рухнешь в воду, заодно искупнешься.
— Будешь? — снизошел Степанчиков.
— Ясно, буду, — и я быстро разделся.
Как раз на фарватере за бакеном, пыхтя, появился буксир, требуя гудком дороги.
Движение перекрыли, последние машины покинули настил, заворчали лебедки, все задрожало, и средние понтоны медленно стали расходиться в стороны… Совсем мальцы уже перепрыгивали с визгом, наша бражка их разогнала, очистив себе разгон. Обычно мы прыгали сразу по двое, по трое, больше нельзя, мост узковат: машины ходили в ту и другую сторону попеременно, выстраиваясь по берегам. Потрясающее это чувство — пролетать над все растущей внизу полосой воды, а затем чуть не вспахивать носом доски на другой половине моста. На нас и орали, и канат по краю натягивали. Но мы ж не безрукие, долго ль те канаты скинуть. Иногда и драки вспыхивали меж разных компаний за право первенства. Однако старались не связываться, иначе и тех и других — разгонят. Целый день мы на мосту провели, время летело незаметно. Жутко подумать, полвека уже отмахнул, а никак не привыкну к тому, что лето быстро уходит. Ждешь будто манны небесной, только наступит — туда-сюда, — пролетело. Да и лето теперь какое-то Пасмурное. Раньше, по-моему, всегда светило солнышко…
Напоследок, уж под вечер, прыгали мы втроем: я, Леха и Юрка. Соколов всех обогнал и удачно перемахнул первым. Вторым прыгнул я… Почти одновременно со мной — увидел краем глаза — пролетел Степанчиков. Я-то, не рассчитав, сразу упал в реку, а ему бы еще чуток — и на той стороне. Но ведь понтон не стоял на месте — Юрка и шарахнулся о край руками и грудью.
Меня сносил быстряк… Его тоже потащило, он захлебывался, выдергивал голову над водой, рот — как черная дырка. Никто к нему не кинулся. Ни верный ординарец Соколов, ни другие прихлебатели — никто. Я видел, как лебедочник метнул спасательный круг.
Круг шлепнулся, не долетев до Юрки.
Степанчиков точно бы утонул. Мало того что оглоушило — у него оказались сломанными два ребра. Кормить бы ему рыб на дне. Зачем я к нему рванулся? Так, инстинкт… Никто бы меня упрекнуть не посмел. Сами стояли разинув рты. И вообще, могло бы запросто быть два утопленника вместо одного, когда я его по-идиотски спасал. Помнил, конечно, что нужно хватать за волосы — теоретик, — а схватил за руку. Ну, он был поживучей Кривого, уже не дышал, зато вцепился в меня всеми щупальцами, не отдерешь.
Я забултыхался и, говорят, засвистел, заорал — дико!.. Соколов потом интересовался: какого это жука я перед смертью звал? Н-да… К нам несло круг, я вцепился в него так же намертво, как Юрка в меня. Повезло.
Ну, тут уж и лодку спустили, продержался, пока подошла…
— Теперь тебе медаль дадут! — завидовали мальчишки, когда я одевался, все никак не попадая ногой в штанину.
Меня трясло вдвойне. И от пережитого, и от того, что я тому гаду жизнь спас. Перестарались мои жучата, нашли кого пожалеть!..
Анатолий умолк. Хоть мы и лежали в комнатке рыббазы одетыми, все равно было холодно. Весна — не топили. Я вспомнил про телогрейку в изголовье, привстал, надел ее и снова лег, окукливаясь солдатским одеялом. Черт с ней, низкой подушкой!
Молчание затянулось. Я неловко спросил:
— Это все?
— Почти, — буркнул он.
— А при чем тут утопленник? — И вдруг: — Погоди, ты же сегодня уплыл после зорьки… Ты что, потом видел этого шатурского жмурика? — Я даже приподнялся и сел. — Неужели тот самый Степанчиков?!
— Хорош тебе, — изумился Анатолий. — Прямо детектив какой-то. А Степанчиков, — продолжил он… — Степанчиков утонул месяцев через восемь — в феврале.
Город у нас на холмах стоит, зимой польют водой длиннющий раскат, плюхнешься на санки — и вниз, лишь ветер в ушах! Или на лыжах. Раздолье!
И вот двое мальцов на санках угодили прямо в запорошенную полынью. Их-то Степанчиков спас, а сам…
Он же, голову на отрез даю — уверен, полез только из-за того, чтоб снова возвыситься. Ах, раз его спасли — и кто! — так нате вам, двоих вытащу — подавитесь! Не упустил случая.
Но результат-то, результат! А почему? Если бы я не спас его, он бы уже ни-ко-го ни-ко-гда не спас. Добро даже через зло к добру тянется, что ли. А я еще укорял моих жучат… У каждого свой путь, не разберешь. От одной бабки я слышал: «Февраль — дорожки кривые». И впрямь такие по сугробам зигзаги, прямиком не пройти…
Утром Анатолий уводил от меня взгляд. И, торопливо работая веслами, уплыл на озере подальше.
Видал я его потом мельком несколько раз: то на Истринском, то на Большой Волге. Лещ у него шел — крупный.
Это его жалостное «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…» преследует меня до сих пор.
1988 г.
