Марьяна Козырева - Синие горы на горизонте
Через какое-то время Мумед заглянул ко мне, приоткрыл одну тряпочку, другую, стыдливо прикрывавшие содержимое пакетов, свистнул сквозь зубы и выразил свое мнение по поводу того, на что это в общих чертах похоже…
В старых, не очень-то опрятных, на живую нитку сметанных мешочках лежали обтянутые кожицей дистрофичные урючинки и отсыревшие (что было не удивительно, поскольку шел дождь) газетные кулечки с мусором, долженствующим, по всей видимости, изображать собою табак.
Слегка смущенный Абуталиб пожимал плечами и объяснял, что он же предупреждал, что цифры в районе спускают завышенные, и ничего больше сделать нельзя, сколько ни грози…
— Майли, — сказал Мумед. — Тохта…
И вышел. А через несколько минут я услышала цокот копыт Зухры.
— Интересно, куда это он? — спросила Нона.
* * *По сей день для меня так и остается загадкой, каким же оно было — то Волшебное слово, которое сказал в тот день автабачекцам их председатель?
Но за волшебность его я ручаюсь. Потому что подарки, начавшие поступать спустя несколько часов после отъезда Мумеда Юнусовича, были такими, какие собирают лишь сыновьям истосковавшиеся в разлуке матери. Или — невесты своим женихам. Да и то, к сожалению, не всегда…
Самое смешное, что вот только сию минуту, дописав предыдущую строчку, я, по-моему, разгадала вовсе даже и нехитрый маневр нашего председателя. Просто сейчас вспомнила, кто же были первыми из вновь прибывших дарителей: дедушки Бабаджан-ата и Махмуд-Али-ата, то есть два самых уважаемых автабачекских аксакала (и мои бессменные читатели газет). Ну, а дальше уже все было просто: включалась цепная реакция — ведь не могли же допустить ревнивые автабачекцы, чтобы лепта их дома оказалась меньшей, чем у соседа?! Но моя догадка (в случае, если она верна) ничуть не умаляет волшебности того, чему я была свидетелем. Особенно если учесть, что лил дождь (а оба деда были из самого дальнего из автабачекских кишлаков) и что все это происходило сразу же после провала Абуталибовой экспедиции (Рашида с Саидом я не считаю, так как эти оба сразу же засели в чайхане и больше в тот день на горизонте не появлялись).
Но теперь каждая урючина — сочная, размером с младенческий кулак, выглядывающая из крепко сшитого пакета, — была уложена в отдельное гнездо из газетного или даже тетрадного листочка. Столь же тщательно упаковано было и все остальное: яблоки, баночки и тыковки с топленым жиром, вяленая дыня, джидовая халва, вязаные носки и фуфайки (варежек не было, потому что их в Узбекистане вообще не водится). И в каждой посылке непременно кисет — чаще кожаный, иногда бархатный — с душистым первоклассным самосадом.
Сгрузив с ишачков дары, оба моих бабая тотчас же усадили меня писать по-русски послания, которые предполагалось засунуть в кисет в виде сюрприза: «Дорогим бойцам от дедушки такого-то и такого-то, чтобы кушали, курили, носили носки и не простужались… Да! И били фашистов до Победы!»
Почти все вновь прибывшие застревали у меня всерьез и надолго. Некоторые являлись целыми семействами: один нес сверток, другой (или другая) держал расстеленный мешок или даже таз. Минут через сорок после начала этого шествия волхвов моя китобхана превратилась в подобие какого-то странного, слегка фантастического (в свете двух керосиновых ламп — моей и сельсоветской) и очень веселого базара. А возле дверей скопилось столько обуви, что в пору было открывать магазин.
Мы с Ноной, слегка ошарашенные этим нашествием, не знали, к кому подходить: всем нужно было писать записки в кисет (почин бабаев очень всем понравился). Кроме того, было необходимо зашивать посылки, а оказалось, что у Ноны с собой только штопка, а остальные просто об этом перезабыли. Но тут последними прибыли ахунбабаевские дарители и с ними Фарида с Мурадом, захватившие с собой суровые нитки и несколько иголок. Мурад принялся помогать мне писать «сюрпризные пожелания», женщины засели за шитье, а Нону мы наконец отпустили к сыну, которого около восьми вечера начинала обычно трепать малярия.
Следом за Мурадом и его мамой явился и Умиленный-Убеленный. Единственный из всех, он был с пустыми руками и только ходил возле уставленного посылками стола (часть их, уже готовая, лежала горкой в углу) и, как всегда, кивал головой, разглядывая содержимое еще не зашитых пакетов. И мне тогда очень запомнился его долгий-долгий, внимательный (и совсем не умиленный) взгляд, которым он оглядел склонившуюся над шитьем Фариду.
Не помню, в какой именно момент он подошел к забившемуся в угол возле моего шкафа и совершенно онемевшему от всего происходящего Абуталибу и завел с ним беседу, из которой я выловила лишь два слова: «акт» и «зафыксыровать». После чего Абуталиб начал оживать, прокашлялся и полководческим голосом потребовал, чтобы Фарида кончала шитье и, поскольку она амбарчи, села бы писать акт о приемке подарков под свою ответственность и, кстати, зафиксировала бы, кто из дехкан сколько и чего именно принес.
Фарида, несколько испуганная этим приказанием, слабо возразила, что посылки ведь уже почти все зашиты и теперь не поймешь, в какой что; да и везти их по такому дождю в кладовую, на ночь глядя, тоже не очень-то…
Но снова обретший почву под ногами Абуталиб категорически рубил рукой воздух и твердил свое. Фарида воткнула иголку в кофточку, вздохнула и, уже не возражая, пошла ко мне взять лист бумаги.
Всем сразу стало скучно, и мой предбанник начал пустеть. Я тоже вспомнила, что уже поздно и папа, наверное, давно уже сердится.
— Пиши! Акт, число, мы, нижеподписавшиеся… — рубил Абуталиб…
— Какой акт? Зачем акт? — пропел Мумед.
Он стоял в дверях, вытирая поясным платком лицо и загривок. Мумед был мокрый как мышь, но весь еще так и светился отсветом одержанной победы, вдохновением и скачкой под холодным, весенним дождем.
Абуталиб принялся ему обстоятельно объяснять. Мумед рассеянно слушал и лишь возразил, что каждый принес, сколько мог, а если принес мало, то, значит, не мог — «и булде», чего теперь фиксировать? Но Абуталиб, и без того насмерть ужаленный своим поражением, а теперь еще и тем, что инициатива снова уплывает из его рук, взвизгнул, что фиксировать надо, и даже непременно, «потому что, если не фиксировать, то что это будет?!» На что нетактичный председатель захохотал и, хлопнув Абуталиба промеж лопаток, предложил лучше с ним выпить, потому как он замерз, как пес, а пока вскипятишь чай…
Абуталиб, поджав губы, сопел, разрываясь между уязвленным самолюбием и желанием выпить, но Мумед Юнусович зашел к себе и быстренько разрешил гамлетовские его сомнения, сунув под нос стакан.
— Так мне писать акт или не писать? — нерешительно спросила Фарида.
Мумед сделал глоток и, словно именно от этого глотка, вдруг начал трезветь.
— Акт? — сказал он задумчиво. — Ах, акт…
Он еще глядел на дно стакана, а сам уже косил глазом в сторону тихо удалявшегося Умиленного-Убеленного.
— Тохта озмаз, Сайдулла-ата, хурматли[8],— произнес он ласково.
Сайдулла-ата остановился на пороге. Мумед глотнул еще раз, отставил стакан и, обернувшись к Мураду и его товарищам, холодно велел им перетаскать пакеты в помещение сельсовета. Затем, зайдя вместе с ними, проверил шпингалеты на окне, взял свою печать и бутылочку клея. А когда все было перетаскано, запер и опечатал дверь, попросив рядом с печатью расписаться и уважаемых товарищей Саджаева (Сайдулла-ату), Насырова (Абуталиба) и Ниязову (Фариду-апу). После чего сказал им, чтобы они все трое не сочли за труд прийти завтра к восьми утра — проследить за отправкой посылок, которые они с Абуталибом-акой вместе и повезут…
— Мы же с тобой все собрали, Абуталиб-джан, вместе все и сдадим. Хоп? — промурлыкал он совсем уже нежно. И встал.
— Майли, уртокляр. Эр-тага[9].
Ревизия
Через два дня после того, как Мумед с Абуталибом и Камильбековым (Камильбекова они захватили для форсу) возили подарки в Андижан, оскорбленный в своих лучших чувствах председатель колхоза имени Ахунбабаева, входящего в состав Автабачекского сельсовета, Акбар Юнусович Юнусов набрался храбрости и сделал-таки попытку учинить своей амбарчи пакость, то есть организовал у нее в кладовой внеплановую ревизию из района. При жуткой лени Акбара Юнусовича и страхе его перед братом этот его поступок можно было, пожалуй, расценить как подвиг. Хотя похоже, что на такой подвиг его кто-то все-таки подначил.
Произошло это так. Ревизия в полном составе — два ревизора из Алтын-Куля (их я уже видела у нас раз двадцать), не шибко в себе уверенный Акбар и Сайдулла-ата, удрученно разводящий ручками, цокающий языком и повторяющий: «Фарида-апа — джуда якши амбарчи! Ныма керак рывызый? Яман, яман…» [10] и тому подобное, — явилась в середине дня в сельсовет. Мумеда Юнусовича на месте не было: он был в Алтынче (это наш дальний колхоз). Там подмыло плотину, и Камильбеков упросил его поехать с ним, потому что сам он в плотинах не понимает «хич нарса»[11]. В отличие от обычных своих визитов ревизоры держались надуто-высокомерно, на предложение Ноны обождать председателя решительно заявили, что ждать не могут, потому что им «нэкогда», и что они обойдутся и без председателя. На что Нона не менее решительно, накинув платок и вооружась драным своим зонтом, объявила, что в таком случае с ними пойдет она. Ревизоры чуть растерянно переглянулись, пожали плечами, но в конце концов дали милостивое свое согласие.
