Максим Яковлев - Ничего не бойся
Как только она заснула, я незамедлительно занялся своими пальцами: разбил их деревянной толкушкой и долго держал в горячей воде. Первое время было несладко, искры сыпались из глаз, когда приходилось ими что-то делать, зато уж никаких сомнений больше не возникало. Скоро они и сами огрубели до такой степени, что я мог обмениваться с мужиками соседями солидным рукопожатием.
— Папик, ты что не слышишь? — крикнула мне утром Аринка.
Я перестал чистить сковороду и прислушался.
— Василь Егорыч! — донёсся из-за калитки Виталькин голос.
Я ждал его. Всё это время, изо дня в день, я ждал его появления. По нашему уговору с родителями никто не должен был знать в каком я виде и где теперь нахожусь, но он не мог не прийти сюда! Я вытер руки и снял с вешалки плащ.
— Всего на десять минут, — предупредил я вопрос Аринки. — Приду, будем пить чай с «Причудой».
Виталька выглядел супер модно. Мы поздоровались.
— Василь Егорыч, вы случайно не знаете где Игнат? Не могу найти.
— Даже не знаю чем тебе помочь, — сказал я. — Пропал, говоришь? Куда ж это он пропал, твой Гнутый? Мы тут живём себе знать ничего не знаем…
— Василь Егор… Игнат, это ты? — опешил Виталька.
— Тихо, — сказал я своим голосом. — Тихо, и без сюрпризов.
Мы отошли вглубь проулка и стали под липами. Настала очередь друга выслушать всю правду о моём положении.
— Это уже не игра, это жизнь, — сказал он. — Ты хоть понимаешь, во что ты ввязался? Ты обманываешь её и себя, и знаешь что самое ужасное? Самое ужасное, что это никому не нужно, ни-ко-му!
Я хотел улыбнуться, но он был очень взволнованный, даже злой.
— Ради чего всё это, объясни мне.
— Так надо.
— Ты думаешь она будет благодарить тебя, когда всё откроется: «Спасибо тебе, Игнашечка, что ты так талантливо надул меня!» да? А когда-нибудь, всё обязательно откроется, и ты знаешь об этом не хуже меня. Сколько это продлится, год? два? десять?
— Не знаю.
— Вот именно, ты не знаешь чем всё это кончится и для тебя, и для неё, для всех!
— Не ори.
— Слушай, я всё понимаю, ты хотел как лучше, чтобы искупить вину, чтобы она не оказалась одна и всё такое, но давай прикинем, как можно выбраться из этого, чтобы все остались довольны, я помогу тебе, ты вспомни, как мы с тобой выпутывались из любых ситуаций, ну? — он толкнул меня в плечо.
— Я подумаю, если когда-нибудь станет действительно невмоготу, я позову тебя.
Виталька сильно изменился за это лето, стал взрослее и жёстче.
— Ну как там в Кении? — спросил я.
— Да мы не только в Кении были. Классно! Я там одного слона завалил из карабина, лично!
— Мы там три фильма сняли, я тебе фотки принесу, посмотришь…
— Ну, ты крутой стал. Вит, я тебя очень прошу, не появляйся здесь часто, она может заподозрить, лады?
— Понятно. Как она там?
— Таких болей нет, как раньше. Скучновато ей дома-то, была бы коляска инвалидная… Хотя, мы уже упражнения делаем, врачиха говорит, если заниматься постоянно, то за полгода или год можно встать на ноги.
— Ох, не твоё это дело. Можешь обижаться на меня, Гнаха, но ты дурак!
— Мы же договорились.
— Ладно.
— Мне пора уже, — сказал я.
Мы попрощались.
— Как же я то теперь, Игнат?! — крикнул он в спину.
Я махнул рукой и пошёл к дому.
Осень окончательно вызолотила всё вокруг, повисла тоскливая благодать. Пальчикова принесла нам четыре велка капусты, посидела с Аринкой пока я ходил в магазин, а вечером принесла ещё в ведре кабачков и банку варенья.
— Посмотри, каковские у меня уродились, — похвасталась она, — а ты сам виноват, сам свои загубил, по упрямству своему и по глупости. Вообще, Егорыч, как хочешь, но ты в этом году совсем огород запустил.
Что мне было ответить.
— Не правда, — защищала меня Аринка, — это всё из-за погоды!
Беда с этой Пальчиковой, уходя, вдруг задержалась на пороге и говорит:
— Что-то с тобой не то, Егорыч, с тела спал, как всё равно с болезни, а глаза молодые вон. Уж ты не влюбился в кого?
Тут уж я не сдержался:
— Всё, Пальчикова! ты уже достала меня своими дурацкими намёками, ясно?!
За лысиной я следил, постоянно подбривая её отцовской электробритвой, которую он дал мне. Я старался проделывать это ранним утром, когда Аринка спала. Утро было моей любимой порой. Первым делом кормил голодную Дымку, и топил печь, благо, что Василь Егорыч научил меня обращаться с ней. А потом, как обычно, шёл в её комнату, так было заведено. Так было всегда. Я не помню ни одного утра, чтобы я не стоял у её изголовья, любуясь ею, — то, чего я не мог позволить себе среди дня, и вставал на колени шепотом прося у неё прощения. Наконец она просыпалась и начинался день я поражался её терпению, никакие боли, никакие болезни и неприятности не могли омрачить её жажды жить в этом доме, о котором она столько мечтала, в доме, который сделался для неё родным: всё что угодно, но лишь бы был этот мир, этот посёлок, этот сад за окном, эти её светлые комнаты, её верная Дымка, её любимые задачки по математике, и эти неизменные вечера, словно специально придуманные для чего-нибудь интересного, для чая с баранками, для разговоров друг с другом обо всём на свете… И в центре всего этого был её обожаемый Папик. И утром и перед сном я слышал от неё одно и то же:
— Папик, ты меня любишь?
— Ну, конечно, — отвечал я, но чего мне это стоило!
— Дай, поцелую, — просила она.
Я наклонялся и она обнимала меня, целовала мои глаза, мои щёки…
Каждый день она делала упражнения по восстановлению двигательного аппарата. В это время я уходил на кухню или в свою комнату, она не хотела показывать, с каким трудом даётся ей каждое упражнение. После завтрака начинались наши занятия по школьной программе, на что уходил чуть ли не целый день, не считая обеда и позднего ужина. Куда ни глянешь — всюду взъерошенные учебники и тетрадки, какие-то карты, линейки, таблицы… В конце концов мне надоел этот каменный век. Улучив возможность я встретился с отцом и притащил компьютер.
— Вот, — сказал я, — это тебе от министерства образования.
Потом появилась и обучающая программа по всем основным предметам, включая даже черчение, но самое главное, с приложением ста задач повышенной сложности по математике для Аринки. Мой интерес к урокам выглядел вполне естественно с точки зрения контроля над ученицей, а посему не вызывал подозрений; я старался не отставать от неё. Я ложился спать, вспоминая про завтрашние дела и сон обрывал меня на какой-нибудь мысли о предстоящей рубке капусты или о ремонте насоса… Вечерами при ясном небе мы настраивали телескоп, уходили земные дела и заботы и всё растворялось в звёздах. Телескоп был устроен так, что в него можно было одновременно смотреть вдвоём, поэтому мы любили обмениваться впечатлениями. Собственно говоря, мы наблюдали не столько саму комету или звезду, сколько её сияние, стоило только как следует всмотреться в него и в нём открывалось нечто такое, что всякий раз вызывало в нас изумление. Аринка была уверена, что перед нами не звёзды, а ангелы.
— А этот зеленовато-палевый, смотри, смотри, они же все разные, видишь?…
— Может быть, — говорил я, приходя в себя от волнения.
Когда же небо затягивалось облаками мы затевали чаепитие с разговорами.
— Угадай, что мне хочется, очень-очень, уже третий день, — вздохнула Аринка.
— Арбуза или жареной картошки, — прикинул я.
— Нет, — сказала она, — блинов! Папик, напеки мне блинов, а? ты умеешь? Ты ещё ни разу не пёк блинов.
— Блинов-то, да запросто.
— Правда? Я просто умираю без блинов, я такая несчастная.
Сказано — сделано, с утра принялся за дело. Поваренной книги в доме не было, но я помнил как мама замешивала тесто, наливала его ковшиком на сковородку, а там успевай переворачивать, да в стопку накладывать. Развёл дрожжи, засыпал муку, размешал. Накрыл, поставил поближе к печке. Но время шло, а тесто не поднималось, оно оставалось подозрительно жидким. Добавил муки — стало густым и вязким невпроворот. Снова разбавил… в общем пришлось выбросить, всё равно пересолил. В принципе можно и без дрожжей. Замешал на молоке, добавил яиц, консистенция вроде бы подходящая. Стал жарить на электроплите.
— Папик, у тебя скоро? — подала голос Аринка.
— Скоро, скоро… — отвечал я, отдирая намертво приклеенный блин к сковородке.
Тесто не растекалось как надо, принимало ужасные формы, морщилось, приходилось разглаживать его, доливать и распределять по поверхности. Где-то с двадцатой попытки удалось выпечь блин, с первого взгляда, можно сказать, почти классический. Но успех оказался временным. Я решил применить новый метод, я не терял надежды; я успевал убирать со стола, кормить Дымку, замешивать новую порцию и бодро откликаться Аринке; я рассчитывал хотя бы на десять нормальных блинов. За окнами уже темнело, что-то начало получаться, и в этот самый момент в тесто упала с полки банка с перцем-горошком, когда я потянулся за новой бутылкой растительного масла. Выбрать горошек из теста оказалось невозможным; на сковородке загорелся блин, я рванулся спасать, поскользнулся на тесте, упал, что-то посыпалось, грохнуло… Было больно, ужасно обидно и стыдно, я сидел на полу заляпанный тестом, всё было в дыму и чаду, кроме того, муки больше не было. Мне хотелось выть! выть и плакать от горя, от злости! От несправедливости и бессилия!
