Наталия Роллечек - Деревянные четки
– А почему не спишь?
– Потому что дежурю возле тебя…
– Ага…
Я вздохнула с облегчением: биллиард перестал угрожать мне. В эту ночь я заснула спокойно – впервые за долгое время.
Через десять дней я поднялась с постели. Сперва мне никак не удавалось привыкнуть к новому виду Луции. Она показалась мне теперь совершенно иной: еще более худой, высокой и взрослой. И выражение ее похудевшего личика тоже было другим. Не меньшее удивление вызывала во мне также долговязая серая фигура панны Янины, о существовании которой я совершенно забыла за время своей болезни.
Она приветствовала мое выздоровление голосом, преисполненным горечи и упрека:
– Много, очень много огорчений принесла ты нам, Таля, не говоря уже о хлопотах, которые твоя болезнь доставила госпоже баронессе.
В ее холодном взгляде чувствовались порицание и укор. В нем я читала слова: «Нехорошая ты девочка! Бог сниспослал тебе наказание за то, что ты, не обращая внимания на запрещение, забралась в ту часть парка, которая предназначена провидением исключительно для старшей ясной пани и ее семьи…»
О посещении усадьбы ксендзом-бискупом я узнала от Луции только то, что его преосвященство, покидая дворец, сказал толпе пострадавших от наводнения, собравшейся возле ворот, несколько вдохновенных слов о милосердии божьем, которое испытывают на себе все люди. Раздав детям образки, освященные в Риме, он отбыл в соседнюю усадьбу.
Во время моего выздоровления пришла осень, холодная, хмурая, с порывистыми ветрами. Газоны стали красными от покрывших их толстым слоем листьев, низкие тучи висели над лугами, с которых белыми струйками поднимались вверх дымки от многочисленных пастушьих костров.
Приближался день нашего отъезда. Панна Янина теперь часто приглашала нас к себе в комнату и рассказывала о своих школьных годах.
Именно тогда я впервые вдруг заметила, что наша опекунша совсем еще молода и что у нее красивые черные глаза. Я узнала, что кроме «Нового завета».[28] она знает лирические стихотворения Тетмайера и Стаффа[29] Когда она читала нам их стихи, то сразу переставала быть той панной Яниной, которую мы привыкли видеть с опущенной головой, с печатью величайшей покорности на лице.
Теперь на нашем столике частенько можно было найти тарелку со сливами, а в воскресенье мы обнаружили на нем два песочных пирожных. После слив и песочных пирожных появились и новые сюрпризы. Панна Янина начала смотреть на Луцию более приветливо и всё выспрашивала ее о планах на будущее. Но Луция, оставаясь непримиримой, давала уклончивые ответы.
В одно из воскресений мы зашли к нашей опекунше, чтобы вернуть ей прочитанные номера «Радуги».
– Ну что же, Луция? – доброжелательно спросила панна Янина сестру. – Ты мне так еще и не сказала, какие же у тебя планы на будущее. Если у тебя есть какие-нибудь трудности, скажи: может быть, я смогла бы чем-либо помочь.
И Луция, всё еще недоверчивая и упрямая, краснея под ласковым взглядом красивых черных глаз, сдавленным от волнения шепотом начала наконец говорить:
– Мне хотелось бы пойти в гимназию… Однако у мамы нет денег для платы за ученье… и на туфли, и на книжки тоже. Пани из комитета, которые оказывают нам помощь разными талонами, хотят, чтобы я пошла в школу поваров. Даже обещали устроить меня туда бесплатно. Но я вовсе не хочу быть кухаркой! Я хотела бы пойти в гимназию!..
Панна Янина внимательно слушала Луцию, сжимая ее худощавую, разгоряченную руку в своей руке.
– Что ж, не теряй надежды. Я передам твои слова госпоже баронессе. Поговорю с нею о вас. Положение во дворце вообще-то очень тяжелое из-за больших потерь, понесенных во время наводнения, однако милость божия творит на свете чудеса. У госпожи баронессы много хлопот, но ее великая душа, такая чуткая к страждущим, такая милосердная, всегда помнит о вас. Поэтому верь…
И Луция поверила. Она поверила в чудо, которое милостью божьей должно свершиться на земле при посредстве баронессы. Ведь дело касалось исполнения ее самого заветного желания! Никогда никому не говорила она о нем, а тут вдруг заветная цель оказалась так близко, так близко!
Наступили очень напряженные дни. По добродушному молчанию и ласковым взглядам нашей опекунши обе мы чувствовали, что там, в недоступной для нас части дворца, решаются сейчас наши судьбы. Луция, вся отдавшись своим грезам о гимназии, ходила с сияющим лицом и горящими глазами.
И вот наконец однажды вечером горничная известила, что «ясна паненка» ожидает нас в своей комнате.
Мы шли к ней с замирающими сердцами. Прежде чем переступить порог комнаты нашей опекунши, за которым сейчас должно было решиться всё, Луция схватила меня за руку и сказала:
– Знаешь, я боюсь…
Я расширила от удивления глаза:
– Чего?
– Гимназии! Ведь будет экзамен, а я ничего не знаю…
Знакомая уже нам комната приветствовала нас мягким светом лампы. Здесь всё – и обои, и очертания мебели, и картины – было преисполнено чарующей гармонии. Букет в фарфоровой вазе перед образом Христа был единственным ярким пятном на мягком фоне серебристых обоев.
Панна Янина, одетая в платье пепельного цвета, сидела в кресле. У нее на коленях лежала книжка в черном переплете – «Новый завет», как сразу же догадалась я.
Встретив нас приветливым кивком головы, панна Янина велела нам сесть.
Я сильно волновалась, а Луция была очень спокойна и очень бледна. Наша опекунша подвинула нам плетеную бомбоньерку. Слабея от охватившего меня волнения, сжимая в ладони растаявшую и ставшую липкой конфету, я с завистью посматривала на Луцию, которая чувствовала себя совершенно свободно и непринужденно потянулась к бомбоньерке за второй конфетой.
Панна Янина слегка вздохнула, отложила в сторону книгу и, осторожно подбирая слова, начала излагать сущность решения госпожи баронессы, которое сводилось к следующему. Я, как младшая, должна кончить начальную школу, и с этой целью госпожа баронесса жалует некоторую сумму денег, на которые можно было бы приобрести мне обувь и книжки! Что касается старшей…
Панна Янина повернулась всем корпусом и перевела свой взгляд на побледневшее лицо Луции:
– Луция обязана пойти в поварскую школу, коль есть еще на свете добрые люди, которые хотят ей в этом помочь.
Панна Янина говорила что-то еще, но это «что-то» пролетало мимо наших ушей. Я уловила из всей ее дальнейшей речи только одно: Луция, окончив поварскую школу, всегда сможет легко найти себе работу в каком-нибудь пансионате, отеле или помещичьей усадьбе. У госпожи баронессы – обширные знакомства, и по ее рекомендации в любую усадьбу охотно возьмут добропорядочную, интеллигентную и религиозную экономку. Луция должна подумать о том, что, работая, она сможет помочь матери, жизнь которой столь тяжела, и найдет, без сомнения, необходимое удовлетворение в труде. Луция будет не первой из числа тех, кто пожертвовал своими личными устремлениями на благо своей семьи, родных и близких.
Тут голос панны Янины слегка дрогнул. Она быстро-быстро замигала и после минутного молчания добавила:
– Так будет для вас лучше, дорогие девочки, хотя, может быть, в настоящий момент вы еще недостаточно представляете себе, сколько проницательности и доброты вложила в это дело госпожа баронесса.
Панна Янина снова говорила холодным, равнодушным, непреклонным тоном, который и раньше был столь характерен для нее, но от которого последнее время она как будто решительно отказалась. И я почувствовала, что мы, с кем она в течение нескольких дней играла, как с куклами, в ласку и доброту, вновь стали для нее только бедными детьми предместья, взятыми из милосердия в помещичью усадьбу на время летних каникул…
Мы попрощались с нашей опекуншей и вернулись к себе на чердак.
Вопреки моим ожиданиям, Луция не плакала, не отчаивалась. Она села возле биллиарда и, нахмурив брови, подперев голову рукой, над чем-то задумалась. А через несколько минут взяла карандаш, лист бумаги и начала что-то быстро-быстро писать. Когда я, подойдя поближе, склонилась над ней, желая посмотреть, что она пишет, Луция решительно заслонила лист бумаги рукой.
Сообщение о том, что я должна идти в школу, сбило меня с толку и смутило, словно я исподтишка схватила и присвоила себе то, что целиком и полностью принадлежало моей сестре. Я не имела ни малейшего сомнения в том, что столь высоким для меня отличием я обязана протекции нашей опекунши. Панна Янина всегда стремилась как-то выделить меня, противопоставляя Луции, которая, по ее мнению, была слишком самолюбива, слишком сдержанна по отношению к ней, в то время как я заискивала перед нашей опекуншей, показывая ей свою услужливость и мягкотелость.
Поздно вечером мы начали паковать свои вещички, готовясь к отъезду. А когда утром я поднялась с кровати, Луция еще спала. Тогда я начала разыскивать лист бумаги, на котором сестра писала что-то вчера втайне от меня. И наконец – нашла!
