Николай Печерский - Кеша и хитрый бог
— Кеша, иди сюда! Кеша!
Кеша вышел на крылечко и увидел Леху.
— Чего разорался? Режут тебя?
— Меня еще не режут, — серьезно сказал Леха. — Иди, тебя дед зовет.
— Тоже дурака нашел. Сам иди!
Но посыльный был проинструктирован и на тот случай, если Кеша начнет волынить и запираться.
— Дед за Акинфия драть не будет, — пояснил Леха, — дед умирает.
— Совсем лежит? — поразился Кеша.
— Нет, он не лежит. Он в могиле будет лежать. Иди скорее.
Кеша, как, наверно, и многие другие люди, боялся умирающих и мертвецов. Но Лехе Кеша отказать не посмел. В самом деле, разве можно оставлять мальчишку одного с умирающим дедом? Да и Казнищева, откровенно говоря, Кеше тоже было жаль. Хоть и жаловался отцу, хоть и ругал за кота Акинфия, но все-таки дед был хороший. Тут уж ничего не скажешь.
Кеша взял Леху за руку и пошел с ним вдоль берега к дому. Байкал сверкал на солнце. Ни шороха, ни всплеска. Но Кеша сразу понял, что все это не к добру. Не зря же попрятались вдруг в скалах юркие крохали, снялись и полетели прочь чайки и прожорливые бакланы. И только орлан-белохвост кружил над Байкалом, поглядывая вниз черным злым глазом.
Скорее всего, после такого затишья подымется шторм, нагрянет с гор дикая, бешеная сарма. Кеша был тут не новичок и поэтому знал наперечет все байкальские ветры: и баргузин, и северный верховник, и задувающий с востока култук, и шелоник, и самый главный ветер — сарму.
Горе рыбаку, если настигнет его в пути эта сарма. Порой даже у берега, на виду у всего поселка, камнем шли на дно бывалые, повидавшие на своем веку всякого лиха мореходы.
Кеша остановился и стал смотреть на Байкал. Где-то там были отец и мать. И чего они, в самом деле, так долго?
— Пойдем! — нетерпеливо потянул Леха Кешу за руку. — Там у меня дед умирает.
Кеша взглянул еще раз на Байкал — оттуда давно бы пора возвратиться рыбакам — и пошел за Лехой к умирающему Казнищеву.
Во дворе Казнищевых Кеша увидел гроб. Когда дома никого не было, Казнищев стаскивал гроб с чердака, сушил его, подкрашивал и вообще благоустраивал как мог. Сначала он поприбивал для прочности железные угольники, потом привинтил на крышке шурупы, потом, подумав, как будут нести гроб на погост, приладил к нему четыре медные ручки с красивыми серьезными львами.
За ночь гроб разбух и налился до половины водой. Краска на нем поморщилась и вздулась мокрыми пустыми пузырями. Но мало этого — в гроб, неизвестно с какой целью, запрыгнула зеленая шустрая лягушка. Не обращая никакого внимания на Кешу и Леху, лягушка плавала по нему туда и сюда, лихо выбрасывая назад тонкие перепончатые лапы.
Еще в сенцах Кеша услышал хриплый, глухой кашель и сообразил, что Казнищев пока жив.
Кеша не без робости толкнул дверь и увидел умирающего. Казнищев сидел возле стола и писал огрызком чернильного карандаша на тетрадочном листе. У ног Казнищева, перевязанный бинтами, лежал кот Акинфий и плавно вертел черным, подпаленным на костре хвостом.
— Здравствуйте, дедушка, — пробормотал Кеша, стараясь не глядеть на кота. — Вы меня звали?
Казнищев послюнил карандаш, округлил какую-то букву и очень тихо и серьезно сказал:
— Вот так-то, брат Кеша, умираю, язви его…
У Кеши даже слезу из глаз вышибло это печальное признание. Сбиваясь и сам толком не понимая, что говорит, Кеша начал успокаивать деда Казнищева.
Но Казнищев уже витал в каких-то иных, недоступных Кеше сферах. Он не дослушал несвязной Кешиной речи, пододвинул на край стола исписанный вкривь и вкось листок и сказал:
— Прочитай, Кешка. Может, ошибку каку́ найдешь…
С трепетом взял Кеша в руки листок и начал читать.
«Здесь покоится прах усопшего раба божьего мещанина Казнищева Семена сына Спиридона, умершего на девяносто девятом году жизни. Мир праху твоему, дорогой товарищ Казнищев».
Видимо, от волнения Кеша не нашел никаких ошибок в этой надгробной надписи. Смущали его только слова «раб божий» и «мещанин».
Казнищев, как все умирающие, не любил возражений. Он обиделся на Кешу, надулся и стал вдруг удивительно похож на своего внука Леху.
Вскоре, однако, Казнищев успокоился, но Кеше он так и не разъяснил толком ни про мещанина, ни про раба божьего.
Казнищев зажег трубку, но тут же закашлялся и отрешенно махнул рукой.
— Раз уж курево в меня не идет, значит, конец, — сказал он. — Отбарабанил я, Кешка, свое…
Казнищев задумался, а потом, будто о ком-то постороннем, сказал:
— Понесут Казнищева на кладбище, зароют, язви его, в могилу и поставят, как велел, березовый крест… И скажут; Кешка, на той могиле прощальное словечко — жил, мол, на земле такой человек и был он, значит, рыбак… Ласково так скажут, друг Кешка…
Казнищев вытер заблестевшие вдруг глаза рукавом сорочки, с тоской поглядел в окошко на Байкал и совсем тихо, будто про себя, молвил:
— Одно жаль — нет Тонькиного отца, дружка партизанского. Хороший человек был, язви его…
Ушел Кеша от Казнищева страшно расстроенный. Кеше было очень жаль старика, не верилось, что пришла уже ему пора бить отбой…
На Байкале начало смеркаться. Вдалеке, чуть повыше Хамар-Дабана, зажглась и засветила зеленоватым огоньком Венера. Но по-прежнему тихо было вокруг — не стучали рыбачьи моторы, не слышалось возле причала разговоров.
Неужели и в самом деле грянет сарма?
В Кешиной избе висел на стенке старинный барометр. Рыбаки не верили этому барометру, так же как и непутевому кочету Казнищевых. Все у него было шиворот-навыворот, все наоборот… И висел барометр на видном месте, скорее всего, как украшение, как дань морским традициям и технической мысли.
Кеша хорошо знал настоящую цену этой допотопной технике, но все же решил взглянуть на барометр. Если уж говорить справедливо, то и кочет Казнищевых был иногда аккуратен и точен, как будильник.
Кеша подошел к стене. Черная стрелка барометра, как копье, неумолимо и грозно нацелилась на «бурю». Врет или нет? Кеша постоял малость, а потом, как это делал иногда отец, стукнул ногтем по круглому тусклому стеклу. Стрелка качнулась влево, затем вправо и вдруг с готовностью встала на «ясно».
Кеша отошел от барометра и сел возле окна. За печью заскребла мышь. Кеша ударил пяткой в пол. Но мышь даже и не подумала прекращать свою работу. Скребла и скребла, как ножом по сердцу.
Кеше стало невмоготу сидеть в пустой избе. Он выключил свет, бросил на плечи телогрейку и пошел на берег. Но не успел Кеша дойти до причала. Едва он взобрался на песчаный изволок, с Хамар-Дабана с воем и свистом пала на Байкал сарма. «Вз-ж-ж! — пронеслось над самым Кешиным ухом. — Вз-ж-ж!»
Ветер сорвал с Кешиных плеч телогрейку, взметнул куда-то в вышину, скомкал в черный клубок и швырнул со всего размаха в воду. В горах загрохотали потревоженные бурей камни, вскрикнули и тотчас замолкли гагары.
Байкал заклокотал, загудел. Посреди мрачного, взлохмаченного волнами простора встали в полный рост и закружили водяные смерчи.
Ветер дул короткими быстрыми рывками. И в эти крохотные промежутки, когда стихала сарма, Кеша слышал, как скрипели у причала отдираемые волной доски и где-то очень далеко, надрываясь от натуги, ревел басом буксирный пароход.
Прижавшись к сосне, Кеша стоял на берегу, смотрел на Байкал и ждал…
В церкви
Кеше хотелось поднять кулаки и крикнуть вот так, на весь мир: «А-а-а-а-а!»
Чтобы слились воедино в этом вопле и боль, и тоска, и одиночество…
Но Кеша был все-таки мужчиной. Он прикусил нижнюю губу и, сдерживая рвущийся изнутри крик, только тяжело и глухо зарычал. И тут чуточку отлегло от Кешиного сердца, и мысль стала работать спокойнее и острее.
Стоять на берегу и ждать просто так нельзя. Надо куда-то идти, надо действовать…
Подгоняемый ветром, Кеша помчался вверх по тропе.
Тайга заслонила поселок от бурь доброй зеленой лапой. Было здесь почти совсем тихо. Только слышалось, как вдалеке бухал о скалы Байкал да уныло, будто по покойнику, звонил в церкви колокол.
Справа от Кеши смутно вырисовывалась в темноте изба Казнищевых, а чуть поближе, за старой, разбитой молнией лиственницей, виднелась островерхая, крытая дранкой крыша Тони.
Кеша понял, что идти ему, по существу, некуда. Казнищев, едва смеркалось, укладывался спать, а Тоня и ее мать все равно ничего ему не скажут и ничем не помогут.
А больше в поселке никого не осталось. Все в море. Только какие-то совсем старые старухи, только дурачок Игнашка, который жил возле самого маяка, да Пашка Петух.
Кеша свернул с тропки и пошел к своей избе. Ему и раньше приходилось оставаться одному. Но сейчас, когда ревела над Байкалом сарма, было особенно горько и тяжело.
Не зажигая света, дотащился он до кровати, лег лицом вниз и громко, как бывает всегда, когда ты остаешься вот так, один со своим горем, заплакал.
