Виталий Бианки - Рассказы и сказки

Тут голосок тёти задрожал-задрожал, а Зоечка горько расплакалась.

Тётя погладила Зоечку по головке и сказала:

— Золотое у тебя сердечко: всех-то жалеет!

Тогда молоденькая Рябина зашелестела всеми своими разрезными листьями:

— Слушайте! Слушайте! Ведь это ужасно глупая песенка! Кукушка совсем не теряет своих детей. Она нарочно подкидывает их в чужие гнёзда. Не жалейте, пожалуйста, Кукушку. Жалейте, пожалуйста, других птичек.

Но Зоечка и её тётя не слушали шелеста листьев.

А серая тонкая птица всё куковала, да так жалобно:

— Ку-ку! Ку-ку!

Прилетела бурая тонкая птица, села на ветку пожилой Берёзы и пронзительно захихикала:

— Хи-хи-хи-хи-хи!

Тут Зоечка ещё пуще залилась слезами:

— Зачем эта гадкая птица смеётся над бедной Кукушечкой!

Тётя опять погладила Зоечку по головке и сказала:

— А вот мы её сейчас!..

Подняла сучок, замахала им на бурую тонкую птицу:

— Кыш! Кыш! — И прогнала её.

Тогда пожилая Берёза зашелестела всеми своими листьями, похожими на сердечки:

— Слушайте, слушайте! Ведь это ужасно глупое недоразумение. Сами жалеете Кукушку и сами её прогнали! Кукушка-отец кричит: ку-ку! ку-ку! А Кукушка-мать кричит: хи-хи-хи-хи!

Бурая — это и есть Кукушка-мать. Сами поёте песенку и сами не знаете, про кого.

Молоденькая Рябина прошептала чуть слышно:

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо.

А старый Дуб молчал: он триста лет прожил на свете, и его больше не интересовали слезливые песенки.

В другой раз Зоечка и её тётя пришли в рощу, когда поспела малина.

Они подошли к старому Дубу. Вдруг из его корней выпорхнула красногрудая птичка. Зоечка наклонилась и увидела между корнями гнёздышко. В нём сидело шесть птенчиков. Пятеро было в тёплом пушку, а шестой ещё совсем голый.

Зоечка сейчас же расплакалась:

— Зачем он голенький, ему холодно!..

А тётя опять погладила Зоечку по головке и сказала:

— Золотое сердечко!

Тогда молоденькая Рябина зашелестела всеми своими разрезными листьями:

— Слушайте, слушайте! Ведь этот птенец вышел на свет тремя днями позже других. Он подрастёт и оденется. Те пятеро тоже были голенькие, а над ними не плакала даже их родная мать.

И пожилая Берёзка зашелестела всеми своими листьями, похожими на сердечки:

— Слушайте, слушайте! Ведь это же Кукушонок! Не его надо жалеть, а других птенчиков.

Но Зоечка и её тётя не обращали никакого внимания на шелест листьев. …..

А старый Дуб молчал.

И в третий раз Зоечка и её тётя пришли в рощу, когда осенний ветер срывал с деревьев их листья.

Зоечка глянула под корни старого Дуба и заплакала.

Там сидел один Кукушонок. Он так вырос, что закрывал собой всё гнёздышко.

Прилетела красногрудая птичка, и Кукушонок сейчас же открыл рот и закричал.

Кукушонок был так велик, а красногрудая птичка была так мала. Ей пришлось сесть ему на голову, чтобы скормить ему бабочку, которую она принесла. И голова красногрудой птички при этом совсем исчезла в разинутом рте Кукушонка.

Тётя спросила Зоечку:

— Что ты плачешь, моё сердечко?

И Зоечка прошептала, всхлипывая:

— Да… Все птенчики давно уже вылетели из гнезда. А этот бедненький — хны! хны! Всё время хочет кушать!

Тогда молоденькая Рябина прошептала всеми своими оставшимися разрезными листьями:

— Смотрите, смотрите! Ведь это Кукушонок!

Когда он был ещё голенький, он вышвырнул из гнезда всех детей Красногрудки. Они были слабые, в пушку и погибли один за другим в траве.

Кукушонок убил их. Пожалейте птенчиков Красногрудки!

И пожилая Берёза прошептала всеми своими оставшимися листьями, похожими на сердечки:

— Смотрите, смотрите! Он вырос гораздо больше своей кормилицы-Красногрудки, а всё ещё просит есть у неё. Он лентяй и обжора. Его нельзя жалеть!

Но Зоечка ещё пуще залилась слезами и прохныкала:

— Все другие птички — хны! хны! — улетят за море в тёплые края. А эта останется. Пойдёт снег. И — хны! хны! — бедная птичка замёрзнет.

Тётя сказала:

— Не могу видеть, как разрывается твоё золотое сердечко. Знаешь что, — возьмём эту птичку домой. Ты сама будешь кормить её булочкой, пока опять не настанут тёплые дни.

И Зоечка прошептала сквозь слёзы:

— И буду петь ей песенку.

Тут даже старый Дуб не выдержал и проскрипел:

— Скры!.. Скру!.. Поскру!.. Послушайте! Ведь это ж ужасно груст… нет, глупая история! Бросьте Кукушонка! Красногрудка, прочь, — он исправится. Крылья есть, какая кручина? А булку — крысам! Послушайте! Скрылись!..

Зоечка и её тётя заткнули уши от страшного скрипа старого Дуба, подхватили Кукушонка и поспешно ушли из рощи.

Дома Зоечка посадила Кукушонка за куклин стол и до тех пор кормила его сладкой булочкой, пока Кукушонок не перестал просить есть.

Тогда Зоечка уложила его в куклину кроватку, прикрыла куклиным одеялом и запела тонким жалостным голоском:

Там вдали за рекойРаздаётся порой:Ку-ку! Ку-ку!

Кукушонок сейчас же закрыл глазки.

Зоечка дальше:

Это птичка кричитУ зелёных ракит:Ку-ку! Ку-ку!

Кукушонок перевернулся на спинку.

Зоечка тихонько кончила песенку:

Потеряла детей,Жалко бедненьких ей.Ку-ку! Ку-ку!

Кукушонок дрыгнул ножками и сдох.

Глупые вопросы

Тихо в комнате. Отец с утра сел за стол. Пишет. Вдруг распахнулась дверь, вбежала его маленькая дочь.

— Мама ушла. Мне одной скучно. Можно, я буду у тебя играть?

— Хорошо. Только тихо. Садись вон у окна.

И не мешай мне.

Взяла стул, взобралась на него с ногами и рассматривает книжку с картинками. Но книжка старая, давно знакомые картинки. Из раскрытого окна виден берег реки, опушка леса.

Книжка летит на пол. Дочь уже на подоконнике.

— Пчичку вижу, — говорит она через минуту тихонечко, будто про себя.

— Птичку, — поправляет отец, не поднимая головы от бумаги. — Какую птичку?

— Да просто птичка маленькая.

— Просто птичек не бывает.

— Нет бывает. Вот такие.

— Какого цвета?

— Какого… Птичьего цвета: серенькая да беленькая. В реке на камушке сидит. И ещё другая. По берегу бежит. Смотри, смотри, кланяется. А та ей с камушка хвостиком кивает.

— Мне отсюда не видно. А другая какого цвета?

— Песочненького. И с галстучком.

— Песочного цвета, с чёрным галстуком и кланяется, — это зуёк. А та, на камушке, хвостиком кивает, — это плиска, трясогузка. У каждой птицы своё имя.

— Я знаю. Вон сорока-белобока из леса вылетела, по земле скачет. Хвостатая какая. Отчего такой хвост?

— Ну, как — отчего? Что ты спрашиваешь?

— Не знаешь? А отчего зуёк кланяется, а плиска хвостиком кивает? Это они здороваются?

— Какие пустяки. Разве птицы здороваются?

— А вон ещё птицы. Белые, белые! Большие.

— Ну, чайки.

— Да, да… Они рыбку из воды клюют. А зачем они белые?

— Какие глупые вопросы! Я сказал тебе: мне не мешай. А ты всё время со мной разговариваешь. Ступай отсюда. Займись своими игрушками. Ступай, ступай, нечего.

Дочь надула губки, всхлипнула. Но ослушаться не посмела — ушла.

Отец вдруг положил перо. Посмотрел в окно и крепко задумался. А вечером, когда дочь пришла поцеловать его на ночь, он сказал ей:

— Ты прости меня, пожалуйста, что я утром назвал твои вопросы глупыми. Они совсем не глупые. Я подумал, и теперь могу тебе рассказать три сказки.

— Расскажи, расскажи! — обрадовалась дочь.

И она ловко вскарабкалась к нему на колени.

Отчего у сороки такой хвост

— Первая сказка, — сказал отец. — Жила-была птица. Спросишь, какая? Да никакая. Просто птица и всё тут. У неё имени не было, одно названье — птица. И жила она знаешь где? У человека в голове. Один раз человек открыл рот, хотел зевнуть. Она — порх, и вылетела.

Смотрит, — день весенний, весёлый. Небо голубое-голубое, на нём солнце, белые облака. Простору сколько!

Внизу стоит лес — кудрявый, густой, тенистый. Уютный такой. А ниже леса — река. Вода бежит, блещет, по берегам кусточки зелёные, песок золотой горит.

«Ах! — думает птичка. — Красота какая! Весело как!»

Весело-то весело, а кушать надо.

Видит: мухи, комары кругом летают.

Замахала крылышками, погналась за ними. А крылышки у неё ни длинны, ни коротки, ни круглы, ни остры: средненькие.

Машет крылышками, за мухами, комарами гоняется, а поймать не может.

Вдруг мчится стриж. Вперёд пронёсся, круг дал, да назад, да вниз, да вверх, вправо, влево, — да всех мух, комаров и переловил.