Владислав Крапивин - Дагги-Тиц
Беатриска была особой не только легкомысленной, но и честолюбивой. Сидя в позолоченной клетке, она соглашалась со зрителями:
Ах, как получилось все чудесно.Я была худой и беспризорной,А теперь я стала всем известной,Сделалась особой благородной.На меня глядит толпа народа,На обед дают деликатесы.Про меня восторженные одыПишут городские поэтессы.Подо мной тюфяк из мягкой ваты,Здесь не отлежу свои бока я…Но тут голос ее менялся:…Только почему-то скучновато,Ну да к скуке быстро привыкают…Нет, не привыкла:Только вдруг припомню на минуткуМусор и бидоны у киоска…Странно, что уже вторые суткиПочему-то не приходит Оська…Но зато есть сливки и сметанка,Много мяса и медаль в награду,И теперь я кошка-дипломантка…Но совсем мне этого не на-адо-о!
Оська (то есть Инки со всеми своими кошачьими ужимками) рано утром проникает за колючий забор, дергает засов клетки, хватает Полянку за руку, кричит без всякой музыки:
Беатриска, ты совсем рехнулась?Хорошо, что я тебя услышал!…Хорошо, что Солнышко проснулось —Красит в рыжий цвет котов и крыши.Удирай отсюда, Беатриска!Надо вольно жить на белом свете!Счастье жизни вовсе не в сосисках —Это знают все коты и дети!
И дети-зрители (специально подготовленные, конечно), и все, кто на сцене, подхватывают хором, уже с мелодией:
Нас вы не заманите в квартиры,Нас вы не накроете сетями!Даже полицейские мундирыКошки могут изодрать когтями!А жадюгу, вора и бандитаОт обжорства разнесет на клочья!Пусть он даже золотом набитый,Пусть он и кефирный, и молочный…
Конечно, заключительное четверостишие было «пришей кобыле хвост», это самокритично признавала Зоя. Но в то же время и она, и все остальные ни за что бы от него не отказались. Потому что последнее слово там было не «молочный», а «Молочный».
Это как плевок в того самого гада.
Гвидон
…Кстати, скоро Инки увидел этого гада по телику. В комнате у Зои. Несколько человек там обсуждали, как лучше сделать кошачьи маски (покрасить или оклеить шерстью?), и включили между делом «Новости региона». И там-то выступил перед зрителями Семен Семенович Молочный, кандидат в областную думу. Он обещал, конечно, своим избирателям рай на земле, если его выберут в депутаты.
— Вы и так уже немало потрудились для нашего города, — заулыбалась юная телеведущая, у которой на подбородке подтекала косметика. — Чего стоит один ваш торговый центр…
— Я стараюсь, — кивнул Семен Семенович без выражения.
У него была бритая голова, в которой, как в фарфоровой колбе, отражались лампы. Этим он и запоминался. А лицо… оно было никакое. Гладкое, кругловатое, с прямым, как у манекена, носом. Разве что рот был великоват, немного лягушачий, но губы почти не шевелились (лишь иногда раздвигались в автоматическую улыбку). А глаза смотрели строго перед собой. В какую-то одному ему понятную даль. Возможно, кандидат и бизнесмен Молочный видел там свои будущие великомасштабные дела…
Инки порадовался, что Молочный оказался именно таким. А то ведь мог выглядеть красавцем или добродушным дяденькой, и тогда трудно было бы представить его виноватым в гибели Бориса. А этот был как большая кукла…
— Но скажите честно, — улыбалась ведущая, — вам ведь не всегда все удается легко. Немало было и помех, и всяких наветов, и…
— Все было, — согласился Молочный, глядя вдаль. — И будет еще. Но я знаю свою задачу. У меня есть цель. Благо людей.
— Не все люди, однако, это ценят… Говорят, вы всегда ездите в машине один, чтобы не подвергать опасности водителя, если найдутся злоумышленники…
Молочный впервые улыбнулся пошире. И снисходительно:
— Я не боюсь злоумышленников. От судьбы не уйдешь. Но я в нее верю, в свою судьбу.
Ведущая позволила себе слегка заговорщический тон:
— Однако же… джип с охраной все-таки следует за вашей машиной на некотором расстоянии, не так ли?
— Это для представительства, — сообщил господин Молочный опять без выражения. — И для техпомощи. Если моя машина застрянет в здешнем бездорожье, кто-то должен ее вытаскивать.
— Я уверена, что, когда вы станете депутатом, вопросы с дорогами будут решены в короткие сроки, — увесисто произнесла ведущая.
Молочный слегка наклонил блестящую голову: он тоже был уверен…
Зоя выключила телевизор.
— Нечего смотреть на подонков…
Один из «близнецов», Ромка, свел белесые брови и хмуро порадовался:
— Хорошо, что нет Гвидона. Он разнес бы сейчас телевизор.
— Не разнес бы, — возразил «близнец» Славик. — Больно ему надо ломать нужную вещь из-за всякого дерьма.
— Вячеслав! — сказала Зоя. — Мы договаривались, чтобы никогда никаких словечек…
— Это литературное словечко. У нас в школе биологичка всегда так орет: «Я не буду портить нервы из-за всякого дерьма, просто выкину вас в коридор!» — возразил Ромка.
— Она родственница Молочного, — сказал Славик. — Жена его племянника.
— Не племянника, а двоюродного брата, — уточнил Ромка.
— Какая разница, все равно дерьмо…
Зоя сделала вид, что хочет дать Славику по шее, но не дотянулась. И взяла гитару.
— Вот послушайте, что я сочинила для финальной песенки…
Мелодии для песен Зоя придумывала сама. Сперва наигрывала их на гитаре, потом на синтезаторе. После этого ребята (главным образом Никитка) разучивали под музыку слова. Потом Зоя уводила певцов к своим знакомым, в какую-то любительскую студию, и там делали записи. Конечно, были эти записи вовсе даже не профессиональные, для большой сцены не пригодные. Но для ребячьего спектакля — вполне…
И вообще Инки скоро понял, что для тех, кто в клубе «Штурманята», главное не сам спектакль. Важнее — работа над ним. Придумывать, репетировать, готовить костюмы, малевать на картоне декорации, дурачиться, в перерывах пить чай с сухими бубликами… Быть вместе. Спектакль — что? Какой-то час на сцене. А перед ним — недели и месяцы жизни…
Музыка, придуманная Зоей для финала, Инки понравилась (и всем понравилась). Была она похожа на марш, но не парадный, не торжественный, а… упругий такой. Будто его играют музыканты, уцелевшие после битвы. Им не хочется воевать дальше, но если придется, то что же… Не отступать же!
Инки любил смотреть, как Зоя играет на гитаре. Ее прямые светлые волосы свисали над струнами, светло-зеленые, как виноградины, глаза темнели, Зоя делалась даже красивой. Забывалось, что она толстоватая и нескладная. Она была наша Зоя — вот и все…
Зоя перестала играть и напевать, глянула из-под волос: что скажете? Все похлопали. Несильно так, снисходительно. Чего, мол, говорить и восхищаться: и так понятно, что мелодия самая та…
Пришли Гвидон и Валерий, принесли магнитофонные колонки, которые чинили у Гвидона дома. Зоя еще раз, специально для пришедших, сыграла свою новую музыку. Валерий сказал, что она Моцарт и Чайковский.
— И группа «Дети капитана Флинта», — добавил Гвидон. Он был сегодня непривычно весел. Может, потому, что хорошо починились колонки? Местную группу «Дети капитана Флинта» все знали как бездарную и хулиганскую. Зоя бросила в Гвидона штопаной диванной подушкой и попала в Никитку, который мастерил из мочалки бороду для Лесника.
— Большие, а до чего бестолковые, — подвел итог Никитка.
Стали обсуждать непростой вопрос: кого привлекать для массовых сцен. Следует ли звать для этого дела гвалтливый детсадовский народ или лучше «пусть людей будет поменьше, а вместо этого устроим шум за сценой».
— Ромка со Славиком могут вдвоем изобразить толпу, — ласково сказала Света. Она была слегка влюблена в «близнецов» (хотя и не могла разобраться, в кого из них точно).
— Да, мы можем, — гордо согласился Ромка (или Славик?).
— Особенно когда не надо, — вставила Зоя. — Что за гвалт вы устроили вчера на кухне…
— Мы репетировали пса Бурбона и Старого кота…
— Изверги. Почему вы не можете быть выдержанными культурными детьми… вот, например, как Инки и Поля…
Инки и Полянка молчаливо сидели на ковре под окошком. Инки все вспоминал речь Молочного. Да, лицо у того был никакое, но застряло в памяти. Не из-за лысой головы и даже не из-за лягушачьих губ. Из-за деревянного равнодушия… А Полянка… Инки не сразу понял, что в ней напряглось какое-то беспокойство. Но почуял, глянул сбоку: ты чего?
