Живи, солдат - Радий Петрович Погодин
На поляне с пожухлой травой составили друг на друга патронные ящики, покрыли их куском кумача. К ящикам встал молодой лейтенант – помпотех[3] роты. Помпотех был, а техники – четыре броневичка, которые то и дело застревали в колдобинах или валялись в кюветах. В основном их использовали для связи. Чуть в отдалении от ящиков толпилась группка солдат, все молодые, все в каком-то смущении и строгости. Помпотех откашлялся, заговорил, круто жестикулируя. К нему по очереди подходили. Он вручал что-то и жал руку.
Алька сообразил: «Комсомольские билеты!»
– Степан, что будем делать? – спросил он, осознав с тревогой, что все неспроста.
– Днепр форсировать.
Днепр синел за кустами, широкий и неслышный.
– Его же форсировали в районе Киева и еще где-то.
– Давай обеги кругом. Там, наверно, и мост уже есть.
В кустах хрястнула мина. Она разорвалась в расположении второго взвода. Ни стонов, ни криков не было, только чертыхнулся кто-то. А правый берег Днепра казался светлым и дружелюбным.
Пришли от командира роты командиры взводов. Своего командира Алька толком не знал. При первом построении, сразу же после знакомства с сержантом Блескиным, командир взвода лейтенант Зубарев оглядел его с вежливым интересом, не более того, и спросил:
– Степан, донесешь?
– Дойдет, – ответил Степан.
Степана почему-то все называли либо по имени, либо сержант Елескин. Просто Елескин не называли.
– Пошли грузиться, – сказал командир. – Поплывем на тот берег.
Гуськом потянулись солдаты к воде, к ожидающим их железным понтонам[4].
– Мы же разведчики, – прошептал Алька, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до Степанова уха. – Что же нас – как пехоту?
– Это и есть разведка. Называется – разведка боем. По нас будут бить изо всех видов. Артиллеристы их засекут и подавят…
– А если мы все же доедем? – спросил Алька, проглотив жесткий комок.
– Закрепимся на том берегу. Будем удерживать плацдарм. Или развивать успех. Действовать будем.
Взвод уже влез в понтон; стараясь не наступать на ноги, Степан пробирался вперед, солдаты поджимались, давая ему дорогу, на носу Степан поставил пулемет на сошники[5]. Сказал:
– Садись рядом. И не высовывайся!
Алька огляделся торопливо, по-птичьи. Солдаты сидели тесно, склоняясь к центру понтона, где тоже сидели на корточках; казалось, все они боятся воды, стараются не смотреть на нее, а вода журчит и клокочет, сверкающая и притягательная.
Понтон вроде и не набирал скорости, вроде плыл без мотора, сносимый течением к стремнине. Чуть позади, развернувшись журавлиным клином, шли другие понтоны – вся рота. И несколько танков – четыре! – под танками понтоны были пошире, гудели они погрузнее, поугрозистее.
– Танки зачем? – шепотом спросил Алька.
– На всякий случай. Какой же плацдарм без артиллерии? Будут вместо пушек.
На воду легли мины и взорвали ее. В воздухе повисли длинные переливчатые лоскутья. Было тоскливо и, наверное, каждому одиноко. Алька прижался к Степанову плечу лицом.
Мина попала в соседний понтон. Алька охнул. А понтон тот продолжал идти, неся в бой мертвых и раненых – раненых живые приобняли, чтобы легче им было сидеть.
Взорванную воду подхватывал ветер, крошил, осыпал дождем. Над понтонами зажглась радуга.
Но вот дождь остался позади.
– Перешли черту, – сказал Степан.
Алька не понял Степановых слов, почувствовал – они уже перешли ту линию, после которой отход бессмыслен. Значит, разведка кончилась – пошло наступление.
Правый берег высок и песчан. Понтон вышел из-под навеса мин, попал как бы в мертвую зону – эта мертвая зона жила солнечным блеском; Алька перевесился через борт – в воде кружились крупные, в палец, мальки. Ракушки-беззубки лежали, отворив створки, они как бы кричали – рты у них были желтые, как у птенцов.
Правый берег пустынен и молчалив. Ни одна пуля не вылетела из прибрежных кустов: всю ночь артиллерия и самолеты вздымали эту землю, пахали и боронили ее для утреннего посева. Образ посева, противоестественный и жестокий, возник у Альки в мыслях, когда понтон мягко ткнулся в песок и сержант Елескин первым спрыгнул в мелкую воду. Еще не выйдя на берег, он дал из пулемета очередь по кустам. Он стрелял, держа пулемет на весу, с поворотом, как будто бросал горстями зёрна. Он побежал к обрывистому откосу, отклонив торс назад, и непонятно было, как он удерживает равновесие. Алька, согнувшись, приседая и оскользаясь, бежал за ним.
Наверху Степан широким размахом еще раз бросил далеко вперед горсть жарких зерен.
Они остановились перед сожженной хатой, поджидая других. Хата не осталась в Алькиной памяти, он уже нагляделся на сгоревшие хаты, но груша! Возле хаты горой возвышалась груша – наверно, столетняя, с сучьями толстыми, как стволы. Листья у нее обгорели, иные свернулись бурыми комочками – старая груша была увешана сплошь поджаренными плодами. Лишь с одного бока, который она защитила собой, листья оставались зелеными, хотя и пожухлыми, а плоды ярко и нежно желтели.
Собрался весь взвод. Командир сказал буднично:
– Давайте в цепь. Занимайте участок от тополя до этой хаты. Не заходя в кукурузу. По кромке…
Взвод упал перед стеной кукурузных будыльев – кукуруза оказалась подсолнечником, вернее, пустыми стеблями, усохшими, шершаво-грязными и бесконечно шуршащими.
– Окопаться! – прошло по цепи.
Солдаты копали песчаную землю, разрубали корни растений лопатами; над головами невысоко взлетала земля, солдаты как бы вспучивали ее, набрасывали на себя и уходили в глубину, становясь невидимыми.
Степан и Алька откопали двойной полуокоп – по грудь.
– Копать ненавижу! Я, можно сказать, из-за этого и в разведку пошел. – Степан установил пулемет на бруствере[6].
Только сейчас Алька разглядел: в подсолнечнике, как золотые зерна, застрявшие в щетке, сияли тыквы. Маленькие оранжевые тыквочки с хвостиками и громадные тыквищи, ненатуральные, словно из папье-маше.
Степан хозяйничал на бруствере, как на комоде. Слева от пулемета поставил коробки с дисками, справа выстроил гранаты рядком, даже нож, хорошо отточенный, воткнул в песок. Ручка ножа была плотно обмотана телефонным разноцветным проводом.
– Красота, – сказал он. – Уют.
Воздух загудел вдруг. И громыхнуло – роту накрыло минами.
– Ложись! – успел крикнуть Степан.
Они лежали валетом – окоп был тесен и мелок; Степан глядел в небо и распределял мины, будто диспетчер.
Звук резкий, словно хлыстом полоснуло.
– Ямской свист – недолет.
Завыло протяжно и жутко.
– Пронеси бог – перелет.
Но вот в наступившем на миг затишье ушей коснулось фырчание, легкое и приветливое, как фыркает, радуясь хозяину, конь. Степан крикнул:
– Прячь голову! Наша!
Алька сжался, но все же глаза не зажмурил. Полоснуло ослепительное синее пламя. Ударило с грохотом что-то мягкое и большое по темени и со всех сторон, навалилось и придушило.
И тьма.
В темной, беспредельно большой голове, едва ощутимая, как слабый писк, прошла мысль: «Отвоевался! Нет меня…» Вслед заспешила другая, крикливая: «Как нет? Как нет? Раз я думаю… Живой я! Живой!» Мысли вытесняли друг друга, толкались, как пузыри на воде, и шипели, и спорили, и плевались помимо его воли. «Если живой, то весь
