Алексей Коркищенко - Золотой круг

Тепло и уютно было в доме Канивцов, и разговор у нас завязался ненатужный, доверительный. Мать и сын — статные, крупной кости люди и лицом похожие — сидели рядом. Начав рассказывать о том, как на фронт Федор уходил, Клавдия Афанасьевна тут же вспомнила своего младшенького, Андрюшу, и боль о нем открылась в ее душе.

— Четверо моих на войне было, — тихо рассказывала она. — Батько наш, Яков Андреевич, старший сын Петро, Федя и младшенький Андрюша… Нема Андрюши… Он же совсем хлопчик был. И в Германию угоняли его при оккупации. Вырвался тогда, из вагона выскочил. От того же Днипра до дому добирался. Люди добрые помогали ему. А другой раз не вернулся Андрюша от Днипра… Там и полиг… Як цвиточик на морозе…

Она не жаловалась. Она скорбела. Пряча слезы, Клавдия Афанасьевна наклонилась над столом, за которым мы сидели, и все разглаживала и разглаживала скатерку, а я не мог оторвать глаз от ее крестьянских рук. Они столько сделали для колхоза, для семьи, для детей своих и внуков! И вот ей уже восьмидесятый пошел, немощи докучают, обезножела она, а не может сидеть без дела — то помогает невестке обед готовить, то управляется по хозяйству. Она и сейчас только что вернулась со двора — корову доила. И никогда такие русские женщины, как она, такие матери не жаловались на трудность своей судьбы, на тяжесть работы, порой просто непосильной, какой она была во время войны, когда восстанавливали колхозное хозяйство после изгнания врагов. И почти не было крепких мужчин в селе, а только старики, инвалиды да мальчишки… На коровах пахали наши крестьянские матери и плечом своим подпирали ярмо — жалели кормилиц.

— Пограбил нас германец, мало чего осталось после него, — продолжала рассказывать Клавдия Афанасьевна. — Ну, взялись мы опять колхоз стягивать. Федя вернулся домой, потом батько наш, его демобилизовали… Начал колхоз потрошку оживать, набираться силы. И на подворье нашем, як Федя женился, стало радостно — внуки пошли… Иван, Петро да Андрий. — Клавдия Афанасьевна улыбнулась. — Вот и стала я уже прабабушка. Правнук есть — Сережа, сынок Петра, правнучка Настя — от Ивана…

Разговор зашел о сыновьях Федора Яковлевича и Анны Дмитриевны. Все они с малых лет при отце прошли механизаторскую школу на колхозных полях. Теперь Петро и Андрей работают механизаторами в родном колхозе, Иван после окончания школы сельских специалистов учится в Высшей партийной школе.

— Хлопцы хорошие у Феди и Гали, — сказала Клавдия Афанасьевна, — нарекать не приходится. От родителей у них доброе — к работе душа, к людям ласка.

Я вроде бы в шутку спросил у Анны Дмитриевны:

— За что вы полюбили его тогда, в те молодые годы?

Она не ожидала подобного вопроса, смутилась, потом, засмеявшись и что-то вспомнив, ответила:

— За многое такое понравился… С работы, бывало, идет замасленный, замурзанный и довольный такой, счастливый: наработался в охотку. Жадный он до работы.

Федор Яковлевич перебил ее мягким укором:

— Ну, Галя, что вспомнила! Замурзанный, замасленный… Разве поработаешь в охотку, если будешь свою одежку жалеть? Я так скажу: тот не работник, кто собой и своей одежкой на поле дорожит. И ходит такой бережливый вокруг трактора, огинается, под картер лишний раз не полезет. Да и думал я там про ту одежду! — и пренебрежительно махнул рукой.

Не думал, конечно, он о таких мелочах. Другое занимало его мысли с первых лет самостоятельной работы на поле — хлеборобская наука. Талант понимать землю в нем был заложен родителями, дедом и бабкой, а вот опыт перенимал у всех, с кем приходилось работать: у отца, опытного полевода, у тракториста Ильи Прокофьевича Жеребило, у комбайнера Афанасия Васильевича Щербинского, у многих других… Надежно усвоил дедовское строгое правило: взялся за какую-либо работу — сделай ее так, чтобы не стыдно было в глаза добрым людям смотреть. И не смей делать «абы как», лучше не берись за дело. Уж если пахать, то так, чтоб пласт лег к пласту, как пришитый, бороновать так, чтоб загон стал, как грядка, а убирать хлеб — так до последнего зернышка. Набирался Федор хлеборобского опыта жадно, не стеснялся выспрашивать старших о том, что казалось ему ценным, нужным.

За разговором мы не заметили, что во дворе разгулялся ветер. Увидели вдруг, как к черным стеклам окна прилепились белые лапы метели.

— Ага, — удовлетворенно сказал Федор Яковлевич, — мыгичка сдохла. Теперь подморозит, и Сельхозтехника нам еще подбросит удобрений.

— Вот такой он всегда, — с улыбкой сказала Анна Дмитриевна. — Ты ему про любовь, а он тебе про работу.

У него весело блеснули глаза. Он сдержанно-ласково произнес:

— Ты ж знаешь, Галя, у человека любовь тогда и счастливая, когда есть у него работа любимая.

— Так и я же вроде про то, Федя, — тихо сказала она.

Они засмеялись негромко и смущенно: вышло так, словно бы они объяснились друг другу в любви при постороннем.

Меня уложили спать на высокую кровать в глубокие перины. Однако осторожный сон все не шел: метелица била белым крылом по окну, вспугивала его. И остался я наедине со своими мыслями о пережитом за последнюю неделю. Все оживало в памяти под гул пурги, повторялись уже слышанные разговоры. Внимание зацепилось за обычное и в то же время возвышенное сочетание слов «счастливая любовь». Хорошая мысль стихами сложилась у Федора Яковлевича! Как он сказал? «У человека любовь тогда и счастливая, когда есть у него работа любимая». Слова как из песни. Я знаю, это его мысль, то, что он переживает, что чувствует сам. Вот недавно у механизаторов на полевом стане завязался разговор о любви. Один из молодых механизаторов, назовем его Володей, заносчиво сказал:

— Да никакой любви нету! Любовь, любовь… Есть только секс, остальное — буза на постном масле, разговорчики.

Канивец укоризненно покачал головой:

— Я к тебе, Володя, давно присматриваюсь. Интересная штука получается: к работе ты относишься спустя рукава и вот о любви как отзываешься! Видишь, взаимосвязано одно с другим крепко — твое отношение к труду и твое понимание любви. Ты заявляешь вот перед всеми: любви нету! А откуда ты это знаешь? Может, ты вообще не способен полюбить? Если сам не любил, не испытал этого чувства, так, выходит, и вообще любви нету?! Вот когда ты полюбишь, тогда и работать станешь по-другому — с радостью будешь работать, с удовольствием. И будешь ты все делать наилучшим образом, потому что влюбленная твоя душа не позволит тебе работать плохо. Все хорошее, что делается на свете, — от любви. Ты должен это понять. И если у человека одна на всю жизнь любовь, одна на всю жизнь работа, много хорошего он успеет сделать на земле.

— Ну почему же у человека должна быть одна на всю жизнь работа?

— Да потому! Человек тогда не разбрасывает силы зря, успевает овладеть своим делом в совершенстве и стать мастером. А для этого человеку едва хватает своего веку. Понятно? Вот потому-то мастеру важно передать свой опыт детям и внукам, чтоб они богаче умом стали и работали еще лучше, чем он. Нашему народу трудовые династии, мастера нужны, а не попрыгунчики. А если человек всю жизнь мечется, прыгает от дела до дела, какой из него мастер?

Вспомнил я этот разговор, и пошли у меня мысли о Федоре Яковлевиче, о сложностях и трудностях работы сельского механизатора. Стал думать и гадать, как лучше показать Федора Яковлевича, но недодумал, недогадал: весь материал о нем, который рисовался в воображении высокой горой грубо обмолоченной пшеницы, рухнул на меня и засыпал с головой — я сладко заснул под вой пурги.

Глава третья

«Жигули», сойдя с асфальтированного шоссе, тянущегося вдоль Азовского моря, тут же уперлись в первую лужу в низине, а ее нельзя было ни объехать, ни переехать — в этих местах прошел обильный дождь. Что делать? Я снял ботинки, закатал штаны и отправился на полевой стан бригады Канивца пешком.

Лесополоса, вдоль которой я шел, была расчищена, ухожена, сучья сожжены еще ранней весной — по бровке остались следы костров. За акациями ухаживают сами механизаторы бригады Канивца. Сажали деревья перед войной их отцы, будущие воины, многие из которых не вернулись домой. Это были первые посадки в неоглядной приазовской степи.

Справа, за лесополосой, задирали головы к солнцу подсолнечники, их желто-оранжевые лепестки, пробитые лучами, горели золотыми ореолами. Подсолнухи еще росли, но у них были такие большие шляпы, что не у всякого сельского деда нашлась бы подобная им. Я никогда не видел таких подсолнечников. Растения держали в раскрытых листьях дождевую воду, в ней отражалось синее небо и сверкали золотые блики. Рослые, кудрявые молодцы, они будто бы протягивали открытые ладони к своему сияющему божеству, поднося ему драгоценности редкой красоты.

Слева, уходя за горизонт, простиралось зреющее пшеничное поле — ровное, будто подстриженное. И это явилось для меня неожиданным открытием — каждый колосок, уже налитый могущественной силой, отяжеленный и круглый, был наклонен в одну сторону — на юг; каждый из них кланялся солнцу под легким ветром; и каждый из них, подрезанный косой, будет падать в сторону солнца, отдавая ему последний поклон, пока не подхватит его крыло комбайна и не положит на полотно, бегущее под молотильный барабан.