Дмитрий Санин - Сбоник короткой прозы Дмитрия Санина
Залепищев рассказывал про подарок, про Иванову, про деньги, и про «ссору с неработающим младшим братом Ивановой» (он старался говорить казённым языком, как в криминальной хронике). Ему было очевидно, что только Иванова и её брат, зная, что он имеет при себе крупную сумму, могли наслать на него «заказную кражу».
— Раскрыть такое простое преступление, — пояснил он, — по горячим следам труда не составит…
Он ждал. Он — честный гражданин, он готов делать всё: сотрудничать, опознавать, участвовать в задержании…
— Слушай, Залепищев, — огромный прокуренный рыжеусый капитан, принимавший заявление, поморщился; его серые цепкие глаза тускло блестели, как лезвие давно находящегося в службе ножа. Капитан смотрел исподлобья, сердито жуя незажжённую сигарету, от которой едко шибало дешёвым табаком. — Если б я собственными ушами не слышал… в лицо сказал бы любому, что таких феерических идиотов не бывает! — он раздражённо захлопнул тяжёлой красной ладонью мятую картонную папку с заявлениями.
«И этот тоже завидует!» — в смятении понял Залепищев. — «За что же?! За что на меня такие страшные испытания?!!»
И тогда Залепищев сделал то, что единственно оставалось в его незавидном положении.
Он вдруг неудержимо стал завидовать — самому себе, каким он был два часа назад; тому не знающему преград, недостижимому счастливцу.
И сразу же следом, автоматически, возненавидел объект зависти. Как и положено по теории.
Не помогли ему ни деньги, которые отчим, напуганный душевным состоянием пасынка, в тот же вечер снова дал ему; равно как не помогли ни лечение, ни финансовая карьера, ни достигнутый успех. Зависть и ненависть к себе так и душили Залепищева всю оставшуюся жизнь, с виду вполне благополучную и преуспевающую.
— — — — — — -
Ложь–60.
— Мама, ты — проститутка! — сообщил восьмилетний Колька и отпихнул тарелку. Он ненавидел гороховый суп.
На кухне наступила тишина. Потом с грохотом упала кастрюля — это мама уронила.
— Так… — отец спокойно отложил ложку. — Ты, Николай, конечно, ещё не знаешь, что это такое. Но выдрать тебя придётся — просто, чтобы научился думать впредь, что родителям говоришь.
Он встал и потянулся к ремню. Отец у Кольки военный, ремень у него всегда поблизости. Пока он только грозил — но сейчас, похоже, был настроен серьёзно.
— Мальчик в школе набрался слов, сам не понимает, — лепетала мама, хватая огромного отца за руки, закрывая Кольку собой. — Ну, Вася, ну перестань…
— Пусть башкой учится думать! — делал грозные глаза отец, пытаясь прорваться к Кольке. — Пусти!
Верный признак неправоты, между прочим — когда на слова отвечают силой…
— Я знаю, что такое проститутка, — неожиданно громко и отчётливо сказал Колька из–за спины матери. Он стоял, скрестив руки на груди. — Я всё знаю. Проститутка — это нехорошая, аморальная женщина, которая занимается сексом за деньги. Так вот, наша мама — проститутка.
Родители замерли. У мамы на лице проступили веснушки.
— Коленька, глупый, что ты такое говоришь…
— Я не глупый. Я всё про вас знаю — хоть вы и пытались меня обмануть. Вы мне всё время лгали. Лгали, лгали, лгали… — Колька говорил ясно и отчётливо, как будто щелбаны раздавал. Именно так и должна звучать правда. — Лгали про деда Мороза. Лгали, что Вольфа отдали в дом для престарелых собак. А ведь Вольфа убили — «усыпили», как вы выражаетесь! Лгали, когда говорили, что детей приносит аист. На самом деле дети рождаются от секса; а сексом занимаются голые проститутки, — он с ненавистью выделил слово «проститутки», — за деньги. Отец тебе за секс отдаёт зарплату — потому что ты проститутка.
Мама стояла, ничего не понимая.
— Коля…
— Так… — решительно отодвинул её отец.
Колька попятился.
— И про тебя всё знаю! — смело крикнул он в лицо отцу, стоя на пороге и готовый дать стрекача. — Ты — никакой не защитник Родины, а каратель! Я всё знаю про твои командировки… Хороша семейка! Я–то вас любил! Я–то верил, что вы — лучшие на свете, а вы — лгали!.. Ненавижу!!!
Отец вдруг отбросил ремень. Он сжал руки в кулаки, огромные и красные. Потом разжал ладони, торопливо присел, ища глазами Колькины глаза, попытался ухватить его за руки, но Колька отскочил:
— Не смей трогать, в суд подам!
— Да кто тебе такой чепухи наговорил?!
— Дядя Альфред! И ничего это не чепуха — а правда! — голос Кольки сипел от ненависти. — Он нас учит честности! Он порядочный человек, всю правду о жизни рассказывает, ничего не таит — не то, что вы со своей ложью! Он ещё многому обещал научить. У него много конфет и жевачек; ему их не жалко — не то, что вам! И фильмы про голых обещал мне показать — он честный, не ханжа, он не прячет кассеты с голыми в шкафу, как вы!
— Альфред Вениаминович?.. — переспросила бледная мама.
Тут карие глаза отца стали бешеными, он бросился на Кольку. Колька пулей вылетел с кухни и спрятался в комнате. Он затаился под столом и, задыхаясь, ждал расправы. Дядя Альфред учит ребят, что страдать за правду — благо…
Но отец прогрохотал мимо Колькиной комнаты. Страшно хлопнула входная дверь, полетели лохмотья побелки с потолка.
Разоблачённая мама всхлипывала на кухне. А Колька сидел под столом. Он не плакал, нет — он уже большой. Ему просто было страшно и мерзко, его бил озноб — как жить дальше? Отец — каратель, мать — проститутка. Перед людьми — стыдно, жизнь — навсегда сломана. Навсегда. Уйти из дома?.. Взять потихоньку хлеба, воды и уйти жить в подвал. Или к дяде Альфреду, он не бросит. Он — самый лучший человек во дворе и на свете, учит пацанов играть в футбол, учит добру, учит честности и справедливости. И к Кольке он относится лучше всех. Кольке очень захотелось к дяде Альфреду — посмотреть, наконец, его коллекцию футбольных вымпелов и кубков; давно уже домой приглашает…
Колька сильно вздрогнул — где–то далеко на улице били стёкла, кто–то истошно выл. Какой страшный, несовершенный мир! Кругом ложь, зло и насилие. И лишь один в нём честный и добрый человек — дядя Альфред из седьмого подъезда, который обожает возиться с мальчишками, обучая их футболу.
Вскоре вернулся отец; стал шуметь водой, шипя от злости, полез на кухне в аптечку. Потом долго успокаивал маму. Когда он вошёл к Кольке в комнату — грозный, огромный, тяжело скрипя паркетом, сопя и фыркая, как опасный дикий зверь — Колька сжался в комочек. Он испуганно выглядывал в щель из–под стола. Кулаки отца были забинтованы, рукава закатаны по локоть, лицо — каменное. «Сейчас будет карать» — с тоскливым ужасом подумал Колька. Он представил себе, что отец стреляет в него из автомата, как в кино про эсэсовцев. На улице вдруг взвыла сирена «скорой», и Колька решил, что это уже едут за ним.
Но отец всего лишь закряхтел, сел рядом со столом на пол и стал спокойно говорить с Колькой. Долго они говорили — как мужчина с мужчиной. И всё разъяснилось. Ложь рассеялась — и белая ложь, и чёрная ложь; вернулись любовь и мир. Отец, конечно, немного слукавил, не до конца всё рассказал — но Колька потом был благодарен ему за это. Всему своё время.
Да, а «дядю Альфреда» посадили, как из больницы выписался — он ведь и к другим мальчикам пытался клеиться; всё всплыло.
Хорошо, что Колька такой непосредственный, не затаил в себе. Хорошо, что у Кольки отец есть.
Жаль, не было такого отца у диссидентов–шестидесятников — их ведь точно так же обрабатывали.
— — — — — -
Быдловедица.
«Спасите!!!»
По вагону метро, от сидения к сидению, каталась со звоном пивная бутылка. Бутылке было тоскливо, одиноко и страшно. Она плакала. Она погибала. И никому до этого не было дела — в почти пустом вагоне…
«Спасите меня, люди!!!» — отчаянно звала бутылка.
Жизнь у бутылки хрупкая — задень её ботинком, беззащитную, стоящую на проходе среди тысяч идущих мимо ног — и она полетит, и стукнется о мраморную колонну или гранитную ступеньку, только осколки брызнут. И всё — конец. И никто не пожалеет погибшую бедняжку, только будут злобно ругаться, поскользнувшись на стёклах–коньках… Мало, что смерть — но какая позорная смерть: заслужить проклятия, стать омерзительным мусором, кощунством посреди торжественной чистоты метро…
Поезд наддал скорости, вагон накренился в повороте, и бутылка покатилась, ускоряясь, вдоль по вагону — прямо и неотвратимо на острый железный угол сидения, всё быстрее и быстрее. Бутылка роняла частые крупные слёзы, она подпрыгивала и отчаянно звенела, надеясь, что кто–нибудь из пяти пассажиров вагона вытянет ногу, задержит, спасёт… Она ещё надеялась.
«Люди, люди! Не будьте равнодушными, спасите!!!»
Старик в потёртом пальто и пенсионерских ботах дремал, опершись подбородком о стариковскую палку. Ах, если бы он только её заметил! Из всех пассажиров по–настоящему надеяться можно было только на него… «Дедушка! У тебя крошечная пенсия! Возьми меня, сдай! Дедушка!!!» Но старик не открыл глаз. Пьяный парень рядом с ним крепко спал, открыв рот, почти завалившись боком на сидение — на этого надежды никакой… Ещё неподалёку сидел аккуратный, подтянутый молодой человек… Но увы — он был погружён в чтение дорогого журнала, не видя и не слыша происходящей трагедии. А напротив двое длинноволосых, с проткнутыми серьгами лицами, неприлично оглушительно хохотали — им и вовсе не было никакого дела до пустой пивной бутылки. Бутылка пролетела мимо их всех — и вот она, железная стойка. Всё, конец. Коротка оказалась её жизнь: отлили на заводе, сверкнуло беззаботное счастье детства, звонко смеялись сёстры–выпускницы, и впереди ждало неведомое взрослое будущее, стучали колёса товарного вагона, мелькали города… Что, думалось тогда, принесёт она людям? Лекарство? Лимонад? Вино? Быть может, её поставят в сервант, в коллекцию, будут любить и ценить… Или, выпив, наполнят домашней наливочкой, и заживёт она долгой жизнью при рачительной хозяйке… Но судьба оказалась проще: в неё впрыснули дешёвое пиво из концентрата, торопливо запихнули в тёмный разболтанный грузовичок, швырнули под прилавок, за полчаса продали, равнодушно и бесчувственно высосали, и незаметно поставили на пол в вагоне («А чо? А все ставят… Ничо я не мусорю — бомжи подберут…») И вот жизнь бессмысленно заканчивается позором и гибелью — об железную стойку под скамейкой, загадив опасными осколками вагон…
