Ванда Василевская - Вербы и мостовая
Внизу доносились какие-то крики, затем громко и пронзительно прогудела сирена машины скорой помощи. Это приехали за Янеком, который лежал там, внизу, на цветочной клумбе костельного сада, с переломанными ребрами.
Сорвался подъемник, проломилась прогнившая балка, отлетел карниз — за все расплачивались своим здоровьем и жизнью каменщик, кладчик, подручный.
Да, опасная была работа! Но об этом не думалось ни тогда, когда приходилось стоять на лесах, ни даже тогда, когда ветер раскачивал «качели» — леса, висящие на канатах…
Когда стены здания уже готовы, начинаются штукатурные работы. Белая штукатурка покрывает красный кирпич. В солнечные дни болят глаза, становятся красными, их ослепляет яркий свет, бьющий от белой стены.
Брызжет известь. Беда, если она попадет в глаз! Жжет, причиняет боль, мучит невыносимо. Известь проедает все — кожу на руках, кожу на обуви, так что на ступнях образуются маленькие ранки, которые мучительно болят и долго не заживают.
Вицек не любит штукатурить ни снаружи, ни внутри, здесь приходится непрерывно напрягаться, поднимая вверх руки; шея болит оттого, что голова все время задрана кверху.
Лучше работать на кладке кирпичей. Но ведь и штукатурка — работа необходимая, и Вицек должен делать все, вместе с другими рабочими.
А когда уже воздвигнуты стены, когда они оштукатурены, когда убраны уже леса, фасад огромного здания сверкает на солнце, как снег.
Теперь начинают убирать груды мусора, кирпичи, оказавшиеся лишними, засыпают ров, в котором гасили известь.
Дом готов.
Теперь его будут отделывать другие рабочие — печники, маляры, монтеры и столяры.
Наконец, дом начинает заселяться. Въезжает огромный фургон с мебелью. Это вещи жильца с бельэтажа. Въезжает другой фургон — это на второй этаж.
Появляется огромная платформа с вещами. А однажды вечером какой-то старик приволок маленькую ручную тележку, на которой громоздились стол и изодранные сенники. Это в мансарду въехал сапожник с женой и детьми.
С каждым днем все больше жильцов. На дверях появляются визитные карточки, таблички медные и никелевые, а то и обыкновенные клочки бумаги, на которых написаны фамилии.
По лестницам сбегают дети, идут домашние работницы с нагруженными сумками, плетется наверх угольщик с корзиной угля. В окнах появляются занавески и горшочки с цветами.
От прежнего пустыря — места детских игр — нет уже и следа. Вырос на этом месте большой дом с множеством квартир…
Однажды Вицек, проходя по этой улице в своем рабочем костюме, измазанном известью, сталкивается с господином, который живет теперь в бельэтаже этого большого нового дома. Господни осторожно обходит Вицека, чтобы не испачкаться о его запыленное, замаранное платье.
Вицек усмехается про себя. Ах, как боится этот шикарный господин испачкать свой пиджак о его рабочий костюм! А ведь новый дом, где этот господни поселился, построен руками каменщиков в измазанной одежде. Он создан их тяжелым трудом, мозолями на их руках, потом на лбу, долгими, упорными усилиями.
И Вицек думает о своей каморке возле парка — маленькой, тесной каморке. О всех маленьких, тесных каморках, где сырость сочится по стенам и штукатурка падает с потолка, — о каморках, в которых живут каменщики со своими семьями. И о великолепных, светлых домах, которые строят каменщики. О домах, в которых будут жить богатые люди, не знающие, что такое тяжелый труд, мозоли, сырость и нужда.
Гнев закипает в сердце юноши. Долго глядит он вслед шикарному господину, который исчез уже за остекленной дверью вестибюля. Сжимаются кулаки.
Но через мгновение лицо Вицека проясняется. Ибо юноша знает: придет день, когда он станет на новую, великую стройку. Будет строить высокий-высокий дом с громадными окнами, светлый дом для детей рабочих. Чистые, солнечные комнаты для стариков, согбенных от непосильного труда всей своей жизни. Он будет строить не для богачей, которые боятся коснуться рабочей одежды, а для себя, для своих, для всех таких, как он сам. Дома для рабочих. Он будет строить и фабрики, которые будут принадлежать рабочим, и школы, в которые будут ходить дети трудящихся, и общественные здания, которые будут обслуживать всех.
И Вицек улыбается этому будущему, к которому его приближает каждый день, и каждая забастовка, в которой он участвует, и каждая первомайская демонстрация, и каждое собрание в профессиональном союзе.
Он улыбается суровой улыбкой взрослого человека, человека, познавшего нужду, тяжелый труд, борьбу за жизнь, человека, который не даст сломить себя в самой жестокой борьбе.
* * *Ехали мы в Краков,Тяжела дорога,Поцелуй, дивчина,Сжалься, ради бога!
— Броновичане едут! Свадьба!
Вицек глядел сверху, со стройки, на переливавшиеся всеми цветами радуги повозки, на развевавшиеся ленты, узорчатые платки, и все это с вышины казалось ему маленьким, словно подвижной пучок цветов, брошенных на мостовую.
Ехали мы в Краков,К пресвятой Марии.Не могу жить дольшеБез твоей любви я!
Вицек прислушивался к знакомой — ах, какой знакомой! — мелодии, перегнувшись через стену третьего этажа.
Но песня эта не пробудила тоски в его сердце.
Здесь было его место — в стремительном грохоте города.
Здесь он строил — из красного кирпича, из белой извести.
Отсюда был он — из великой семьи трудящихся людей, городских рабочих, которых объединяла общая доля, общий труд и общая борьба.
Ехали мы в Краков…
Проехали!
Вицек взял в руку кельню. Ровнехонько клал ряд за рядом кирпич и весело посвистывал.
Стена росла.
Это он, Вицек, и его товарищи воздвигали своим трудом огромное здание, быстро выраставшее над крышами других домов.
В каждом кирпиче, в каждой щепотке извести был его труд.
Он строил. Все выше возносилось здание.
