Борис Алмазов - Посмотрите - я расту
— Да ведь он же не на поля минные бегает…
— Поправляйтесь, дядя Толя, — заторопился я. — Завтра опять приду, не скучайте!
— Я тебе приду! — закричала Алевтина.
— Видал! — засмеялся старик. — Не бросает, значит, меня!
— Вот. — Конюх носил на вилах сено. — Запас карман не трёт. Хорошо, прошлогоднее сенцо осталось, а то и постелить было бы нечего. Кобыла у меня жеребиться надумала.
— Жеребёнок будет?
— Должон.
Я заглянул в конюшню. Все кони были в поле, и только в дальнем деннике стояла старая лошадь и тяжко вздыхала.
— Вот послушай! — Мордвин взял лошадь за недоуздок и приложил мою голову к огромному её животу. — Вон у жеребёнка сердчишко бьётся. У матери-то сердце бух-бух, а у него тик-тик… Слышишь?
— А когда жеребёнок будет?
— А завтра, наверное, и будет. Вишь, она уже и воду не пьёт. Вся сосредоточилась. Это нам сегодня с ней трудов будет на всю ночь. Но мы с Рыжкой привычные. Нам ничего! Мы стерпим, — говорил он, оглаживая конягу. — Зато будет у нас жеребёночек! Ножки тоненьки, ушки востреньки… Терпи, старуха. Ничего.
И лошадь вздыхала понимающе и покорно.
— Хрусталёв!
— Алевтина Дмитриевна! — Восторг распирал меня. — Там у лошади жеребёнок будет! Кобыла жеребится!
— Фу! — сказала Алевтина. — Гадость какая.
А я всё думал, какой будет жеребёнок, и точно знал, что завтра всё равно сбегу.
Около палаты меня встретила Ирина-Мальвина.
— Боря, сказала она, — ты только не расстраивайся. На карамельку. Ты вот всё убегаешь, а тут на тебя «Молнию» выпускают.
— Кто выпускает?
— Мы, — вздохнула Ирина. — Я заголовок писала. Только ты не подумай! Я не знала, что это будет молния про тебя. Мне говорят: «Напиши заголовок». Я и написала. Я думала, это будет газета про то, как мы пололи… Липский ваш стихи, а Серёга карикатуру рисует. Я как узнала, что про тебя, «Нет, — говорю, — нет! У меня живот болит, я не могу…» Так что я только «Мол» написала, а «ния» уже Кирьянов дописывал.
— Так! А где они рисуют?
— В пионерской комнате. Да ты не волнуйся, Боря…
— Какое же не волнуйся! Это же к воскресенью повесят! А в воскресенье родители приедут! Как ты не понимаешь!
— Всё равно не волнуйся! Ну, подумаешь, вывесят! — Ирина бежала за мной вприпрыжку, едва поспевая. — А вдруг дождик пойдёт — и газета намокнет, и всё смоет…
В пионерской комнате на полу был раскатан рулон бумаги, и Серёга, лёжа на животе, рисовал карикатуру.
— Так, — сказал я. — Рисуешь, значит?
— Ага, — ответил Серёга. — Да ты не волнуйся, я непохоже рисую. Знаешь, я вообще-то рисовать совсем не умею. Не волнуйся, тебя никто не узнает.
— Да? — Ирина разгорячилась, того гляди на Серёгу бросится. — А ты, Кирьянов, что, не убегал? Я всё про тебя знаю! Что же ты про себя ничего не нарисуешь?
— Мне только про Хрусталя велели, — пробурчал Серёга.
— Ты! Ты!.. — захлебнулась Ирина. — Ты предатель! Ты хуже предателя.
— Всё равно его никто не узнает. А на фамилию я кляксу поставлю, — гудел Серёга.
— Я думала, ты человек, а ты… — Ирина фыркнула в последний раз. — Пойдём. Боря! И не водись с ним никогда!
— Ой-ой-ой! — засмеялся в углу Липский. Я его и не заметил сначала. — Напугала! Сейчас умрём!
— А, это ты, писатель! — подскочила к нему Ирина. — Ну что, сочинил свои стихи?
— Не беспокойся, сочиню. Тоже мне заступница нашлась. Жених и невеста, тили-тили-тесто.
Трах! Ирина закатила Линскому затрещину.
— Ах, ты драться! — Липский схватил Ирину за косу. Ну уж этого я не мог стерпеть.
— Отпусти, говорю, — тритон несчастный!
Схватил его за ухо, а кулаком — по макушке, по макушке.
— Это что такое?! — На пороге стоял начальник лагеря. — Знакомая фигура! Хрусталёв, если не ошибаюсь? И Осипян. Нашла с кем дружить. Вот что. Хрусталёв! Должен тебя предупредить: ещё одно замечание, ещё одна самовольная отлучка — и я исключу тебя из лагеря. Понял? Марш в свой отряд! Осипян, останься. К тебе у меня дело есть.
Вышел я на улицу. Куда идти? Во всех отрядах шум. На волейбольной площадке игра идёт, под навесом старшие мальчики лодку делают, девчонки на огороде копаются, одному мне дела нет. Предал меня Серёга.
Может, он специально напросился рисовать, чтобы на меня было непохоже и на него самого карикатура не появилась? Моя мама, конечно, расстроится, когда увидит, что меня в газете протащили, но она со мной будет разговаривать, и я ей всё объясню, а Серёгин отец разговаривать не станет — он сразу за ремень.
Серёга парень неплохой, только кому охота порку получать. Вот он и крутится: и вашим и нашим… Самого бы Серёгиного отца выпороть! Хотя он и так один раз хвастал, что его в детстве отец порол как Сидорову козу. Интересно, что это за несчастная коза такая? «Отец меня порол как Сидорову козу и воспитал человека». Тоже мне человек! Разве это человек, который детей бьёт?
Я слонялся по территории лагеря и незаметно оказался около кухни. С кухонного двора раздавались звонкие удары топора. Кто же это дрова колет? Дядя Толя болен. Может, помочь надо? И я пошёл к дровяному сарайчику.
Глава одиннадцатая
НЕ ВСЕ НЕМЦЫ ФРИЦЫ
Во дворе я увидел рослого мужчину, без рубашки, который колол дрова. Он был худой, но мышцы на спине и на плечах были будь здоров какие! Гора наколотых поленьев возвышалась около него. Я подошёл ближе, чтобы помочь уложить дрова в поленницу, да так и ахнул.
Я узнал в нём того немца, что играл на гармошке! Он, наверное, тоже узнал меня. Мы стояли и смотрели друг на друга. Странное дело, мне не было страшно. Вот он, враг, стоит передо мной, стоит с топором в руках, а я не боюсь.
В глазах этого немца было какое-то просящее выражение. Он, взрослый, сильный мужчина, смотрел на меня, как провинившийся. Мне бы в голову не пришло сейчас кинуть в него камнем или сделать что-нибудь обидное и злое.
Из-за сарая выехала телега. Дядя Коля-мордвин привёз молоко.
— А вот принимайтя, — сказал он, снимая с телеги бидоны и оставляя в мягкой почве двора круглые ямки от протеза. — Паша! Получи молоко.
— Ага, ага! — Из кухни вышла повариха с бумагами.
Немец опять принялся колоть дрова, ловко и споро.
— Как там Рыжка? — спросил я.
— Кряхтит. Ничего. Завтра приходи жеребёнка смотреть. — Дядя Коля точно не замечал немца. Мы разговаривали так, словно были одни во дворе. Конюх подпрыгнул и снова сел в телегу. Закурил.
— А дядя Толя как себя чувствует?
— Ничего. Говорит, завтра гулять пойдёт.
— Пусть он не встаёт раньше времени, — сказала тётя Паша, вынося из кухни тарелку с гречневой кашей и большую кружку молока. Она поставила всё на стол и подошла к немцу.
— Эй! — тронула его за плечо. — Иди поешь.
— Данке, — торопливо ответил немец. Он вогнал топор в колоду. Аккуратно вымыл руки. Надел свой зелёный мундир, застегнул его на все пуговицы и стал около стола.
— Садись, — сказала повариха.
— Спасиба. Данке. — Немец сел. Взялся за ложку.
Я смотрел, как он аккуратно кусал хлеб ровными белыми зубами и, стараясь не крошить, ел рассыпчатую кашу.
— Чего ты на пленного уставился? — сказала мне тётя Паша сердито. — Ему из-за тебя кусок поперёк горла становится. Чего ты упулился в него? Фамилия-то у тебя какая? — спросила она немца как бы между прочим.
— Вас? Дас фамильен? — переспросил немец. — Айн мутер. — Он торопливо достал из нагрудного кармана фотографию пожилой женщины в шляпке.
— Мать, что ли? — спросила повариха, не прикасаясь к фото.
— Я, я! — закивал головой немец. — Мутер. Я не быль мой дом сьемь год. — И он вздохнул. И, помолчав, опять принялся есть.
Я смотрел, как у него ходят желваки на худых скулах, и думал, что этот немец, наверное, скучает по дому, по своей матери. Шутка сказать, семь лет не был дома! Почти столько, сколько я живу на свете.
— Ты вот про мать, а я спрашиваю про фамилию про твою, чтобы знать, как называть-то тебя.
— Как его звать? Фриц! Как ещё! — вырвалось у меня.
Немец поперхнулся кашей.
— Найн, — сказал он, глядя мне в глаза. — Найн. Я не есть фриц. Менья зовут Александр Эйхель.
— А сестры и братья у тебя есть? — полюбопытствовала повариха.
— Найн.
— А женат? Жена, дети есть?
В лице немца что-то переломилось.
— Найн, — сказал он, опустив голову. — Найн. Бомба… — Он показал глазами на небо. — Бомба. Пух! Жена нет и двое дети.
— Ну конечно, где может быть Хрусталёв? Хрусталёв — на кухне! Мёдом тебе здесь намазано, что ли? — Алевтина Дмитриевна с этими словами вошла во двор и, увидев немца, тут же осеклась.
— Двое дети… — говорил немец, забыв про еду. — Один мальчик и один девочка… Три лет и пять лет.
Тётя Паша взяла его тарелку и скрылась на кухне.
— Я поражаюсь! — сказала Алевтина дяде Коле. — Она так спокойно говорит с фашистом. Да, может, он её сынов убил, а она с ним разговаривает!
