Энн Файн - Мучные младенцы

По ту сторону двери удивление на лице Саймона сменилось гордостью. Не так-то часто его работу хвалили. Вернее, теперь, задумавшись об этом, он понял, что этого не случалось никогда. Может, ему стоило остаться в классе доктора Фелтома, где его могли оценить по-настоящему? Жаль, что этот проныра и ботаник Мартин Саймон вытурил его оттуда в первое утро. Какая разница, в какой последовательности писать имя и фамилию? Мартин Саймон. Саймон Мартин. Не все ли равно?

Окрыленный новой надеждой, Саймон раскачивался на пятках взад и вперед, пока доктор Фелтом шелестел разрозненными листками в поисках третьей части дневника Саймона.

Сегодня Хупер решил приколоться и схватил моего младенца, а я назвал его животным и раздавил его бутерброды. Потом вмешался мистер Картрайт, который спас моего младенца от смерти и оставил нас обоих после уроков.

Не меня, и младенца. Меня и Хупера.

Саймон опустил взгляд на покрытый кафелем пол. Впервые в жизни он пожалел, что недостаточно постарался, ведь мог бы написать чуть побольше. Он чувствовал, что подвел доктора Фелтома. И, мучимый укорами совести, услышал из-за двери разочарованный голос.

— Вне сомнения, вчерашние результаты оставляют желать лучшего. Но ничего страшного, Эрик. Остается надеяться, что мальчик извлечет пользу из полученного наказания.

Его шаги стихли в конце коридора, перебиваемые лишь громким презрительным фырканьем мистера Картрайта, который двинулся в противоположном направлении. Саймон вылез из укрытия. Кипа отчетов по мучным младенцам была свалена на батарее. Он не спешил вернуться в класс для отбытия наказания, к тому же, приди он вовремя, его репутация оказалась бы под угрозой. Проглядывая чужие записи, Саймон прислонился к стене.

Читать дневник Саида показалось ему проще всего, потому что его историю он уже несколько раз слышал в гардеробе, и Саймон решил начать именно с него.

Сегодня я повез своего мучного младенца на автобусе. Я держал его под мышкой, пока какая-то любопытная старушенция не заставила меня сесть и взять его на колени. Всю дорогу до Фоулзхилл-роуд она щипала его и сюсюкалась с ним. Я решил, что она сумасшедшая. Но когда мы доехали до Глазной больницы, она вышла.

Не дай бог так ослепнуть.

Дневник Расса Моулда был в самом низу. Саймон чуть глаза не сломал, пытаясь расшифровать первые несколько слов. Но это оказалось сложнее, чем задания вроде «Найди буквы и составь названия пяти овощей» из книжек с ребусами, которые, не жалея ни денег, ни времени, покупала его мать перед долгим путешествием на автобусе к бабушке.

В конце концов он сдался и обратился к отчету Рика Туллиса. Читать его оказалось на удивление просто, видимо потому, что у них с Туллисом было несколько общих приемчиков — как в почерке, так и в орфографии.

Я сказал, что не приду, если у нас будут младенцы, и если бы мистер Хендерсон не поймал меня в магазине во время уроков, меня бы сегодня здесь не было. Завтра меня здесь точно не будет. И послезавтра тоже. И…

Неожиданно вспомнив, что минимальное количество предложений на каждую запись равнялось трем, Рик Туллис тут же прервался, сочтя свой долг исполненным.

Саймон во второй раз пробежал глазами краткий и мрачный отчет Туллиса. Быть может, его все еще грела похвала доктора Фелтома. А может, это было неожиданным озарением. Но, глядя на сжатые и злобные каракули Рика Туллиса, Саймон впервые осознал, почему учителя так презрительно относились к тем, кто не утруждал себя учебой. Он понял, почему не проходило и урока без стонов раздражения и отчаяния.

«Поверь мне, Джордж Сполдер, ты не меня наказываешь тем, что не выполняешь домашнюю работу.

Ты наказываешь себя».

«Для меня, Туллис, этот чистый лист — просто еще один клочок бумаги, который мне не надо тащить домой для проверки. Для тебя же это — еще одно пустое место в твоей голове».

«Луис, я действительно не говорил, что лично ты должен это сделать. Было бы странно, если бы я сказал: все должны сделать эту работу, и это также касается Луиса Перейры».

Вдруг все эти слова, которые Саймон никогда раньше не воспринимал всерьез, обрели смысл. Он был поражен бесконечным упорством учителей. Их непреклонностью. Их неутомимой целеустремленностью. Полные решимости, они продолжали талдычить свое, четверть за четвертью, пытаясь добиться от своих учеников полной отдачи. И где результат? Где благодарность? Саймон ужаснулся при мысли о том, как часто он сам (и многие другие) оскорбляли этих святых подвижников, сдавая им никуда не годные работы. Как мог он быть таким неблагодарным? Как он мог?

В ту самую минуту Саймон дал себе торжественное слово исправиться. Для начала, чтобы не обмануть ожиданий доктора Фелтома, он постарается извлечь пользу из своего наказания. Он положил дневники обратно на батарею, взял портфель и решительно зашагал по коридору, не останавливаясь даже затем, чтобы, по своему обыкновению, нарисовать несколько человечков на школьной стенгазете.

Раздался жуткий грохот, и мисс Арнотт посмотрела на дверь, задрожавшую на своих петлях. Увидев, что это Саймон Мартин, она невольно вздохнула. Он нередко оставался после уроков, и, не подозревая о его благих намерениях, мисс Арнотт подумала лишь о том, что его приход, как всегда, означает конец тихой и мирной проверке работ, конец спокойствию.

Она откинулась на спинку стула, готовая к очередному спектаклю. С чего он изволит начать на этот раз? Для затравки, надо думать, треснет Хупера портфелем, просто чтобы напомнить ему о том, что он тоже причастен к злодеянию, которое привело их обоих в эту комнату.

Потом, для разогрева, он, скорее всего, разыграет драму с карандашом. Сперва он шумно и аргументированно будет просить его у соседей, потом долго точить, йотом так же шумно уронит его, за чем последуют демонстративные поиски и новая заточка, и, в конце концов, — швырнет отломанный грифель в оконное стекло. Услышав стук, мисс Арнотт должна будет вовремя поднять голову и убедиться, что карандаш наконец используют — как барабанную палочку для выстукивания дроби по парте.

Если только сегодня он не покажет одно из ее любимых представлений: «Кровавый язык». Во время ее последнего дежурства Саймон приложил немало усилий, чтобы высосать из стержня ручки немного чернил и окрасить свой язык в ярко-красный цвет. Остальное время он сидел, свесив это кровавое уродство изо рта, что слегка отвлекло ее от сэндвича, однако доставило ей невиданное удовольствие. Мисс Арнотт втайне надеялась, что сегодня ей снова повезет лицезреть это кровавое действо.

Однако больше всего она обожала «Рипа ван Винкля» [3].

Этот спектакль оказывал на нее исключительно успокоительное воздействие. Саймон уютно устраивался за партой, клал голову на руки и, зевнув пару раз — широко, словно Гаргантюа, — засыпал так крепко, что, казалось, никто вовек не разбудит его. Время от времени (опасаясь, что мисс Арнотт позабыла про него) он похрапывал: сперва раздавалось слабое, отдаленное журчание, которое постепенно перерастало в более насыщенный и глубокий клекот. Потом воздух, выпускаемый из его легких, начинал резонировать так, что дрожали стекла. И когда мисс Арнотт уже было тревожилась за конструкцию всего школьного здания, Саймон громко и резко всхрапывал и изображал пробуждение. Ничего не видящим взглядом он смотрел по сторонам и чмокал губами, как старичок. А потом снова укладывался на парту и проигрывал все представление от начала до конца.

Да, «Рип ван Винкль» был любимым спектаклем мисс Арнотт. Чего она не любила, так это «Бормочущего идиота». Она видела его слишком много раз, и он ей уже порядком надоел. Действие разворачивалось так: Саймон сидел за партой и строил жуткие гротескные рожи. Иногда с ним случались припадки истерического смеха или исступленного бормотания. Иногда он пускал слюни. Мисс Арнотт искренне надеялась, что сегодня ей не покажут «Бормочущего идиота». Однако на всякий случай потянулась к сумочке — просто проверить, не забыла ли она свои таблетки.

Но рука ее застыла в воздухе. На глазах у всех — или ей все это снится? — юный Саймон Мартин пересек кабинет, не обращая на Хупера никакого внимания, выбрал место, максимально удаленное от трех других малолетних преступников, отбывающих наказание вместе с ним, выдвинул стул, достал из портфеля мучного младенца, тетрадь и ручку, совершенно бесшумно усадил куклу на стол, нежно похлопал ее по щеке и тут же принялся за работу.

Мисс Арнотт удивленно заморгала.

— Саймон? — прошептала она. — Саймон, что-то случилось?

Он поднял голову.

— Простите, мисс?

Это прозвучало как мягкий упрек, словно его оторвали от важных мыслей.

— С тобой все в порядке?