Агния Кузнецова - Земной поклон
Анастасия Никитична с сыном только что возвратилась из церкви. Они пришли пешком. В белой накрахмаленной салфетке Николушка нес освященный в церкви кулич.
К хозяйке подошел новый дворник Никифор.
— Христос воскресе! — сказал он.
— Воистине воскресе! — ответила Анастасия Никитична, и они трижды поцеловались.
Похристосовалась барыня и с Агашей, а затем вместе с Николушкой поднялась на высокое крыльцо и, оглянувшись, увидела, как во двор вошла старуха нищенка и Агаша вынесла ей пирожок. Кланяясь и крестясь, старуха вышла за ворота.
— Агаша! — позвала стряпуху барыня. — Ты нищей подала пирог господский или людской?
— Господский, барыня.
— Поменяй! Возьми людской пирог, догони ее и поменяй. И впредь господских пирогов не раздавай.
— Слушаюсь, барыня. — Агаша поклонилась.
Но Николушка заметил злой блеск ее глаз да насмешливую улыбку. Ему стало стыдно за Анастасию Никитичну перед нищей, перед тетей Агашей, перед всей прислугой. Раздражение придало мальчику смелость.
— А где живет теперь нянюшка Феклуша? — неожиданно спросил он Анастасию Никитичну.
— Ты кого спрашиваешь? — Она резко повернулась к сыну.
— Я вас спрашиваю.
— А я тебе кто? Кто тебе я?
Николушка не ответил и настойчиво повторил:
— Где живет теперь нянюшка Феклуша?
— Не знаю, где. Не занимает меня, где бабы живут, которые у меня расчет получили. И тебе интересоваться не след. Ты барин.
В тот же день она пожаловалась брату:
— Кровь-то не подменишь: так и тянет его в людскую. Говорила я Михайлу Иванычу — не резон неизвестное дитя усыновлять. Да разве его можно было сговорить? О Фекле Ннколка страсть как печется. Мне сдается: все он знает. Услужили, поди, в людской — рассказали ребенку. Что делать-то, Митрофанушка, ума не приложу.
Митрофан Никитич спокойно слушал сестру, сидя в глубоком кресле, даже казалось, что и не слушал ее вовсе, а думал о чем-то своем. Изредка только отвлекался от своих мыслей, схватывая, о чем говорит сестра.
Он потянулся, зевнул, щелкнув челюстями, затрещал сцепленными пальцами рук, сказал:
— Ничего делать не надо. Бог сам разберется. Какой путь наметил Николушке, таким он и будет.
Сердито блеснув глазами, Анастасия Никитична ответила:
— Бог-то бог, да сам не будь плох. Свою голову на плечах иметь надоть. Ты на бога положился с пивоваренным заводом — завод-то и лопнул. На бога положился с пимокатной фабрикой — разорил ее.
— Но-но, не богохульствуй, Настасьюшка! Видно, так богу угодно было!
Митрофан Никитич встал, подошел к иконе божьей матери в богатой золоченой раме, с теплящейся лампадой.
— Спаси и сохрани, заступница, сестру Настасьюшку, — заговорил он, обращаясь к иконе, — ибо не ведает сама того, что говорят уста ее.
Он истово крестился, кланялся в пояс.
Анастасия Никитична тоже перекрестилась, прошептала молитву, а затем, махнув рукой, вышла из комнаты.
Николушка понимал, что один он не найдет нянюшку Феклушу. Надо кому-то рассказать обо всем, с кем-то посоветоваться.
В гимназии с ним за одной партой сидел Васятка Второв.
Вот и поведал Николушка товарищу свою грустную историю, предварительно заставив его положить руку на дядюшкино Евангелие и поклясться в том, что будет молчать как могила.
Клялся Васятка с азартом. И с таким же азартом придумывал выходы из создавшегося положения — один романтичнее другого, и все наивные, ребяческие, в жизни непригодные. А потом Васятка охладел к Николушкиной тайне, забыл ее. Но однажды вспомнил.
Из-за какого-то пустяка друзья поссорились и подрались при всем классе. И в тот момент, когда под восторженный вой мальчишек Николушка сел верхом на побежденного и тузил его кулаками, Васятка приподнялся и злобно крикнул:
— Подкидыш!
Руки у Николушки опустились. Он вскочил, побледнел. Первая мысль, которая пришла ему в голову в этот момент, была о том, что Васятка нарушил клятву, и сейчас разверзнется земля, и клятвонарушитель провалится в тартарары. Но земля не разверзлась.
Васятка, торжествуя, вскочил и продолжал кричать:
— Подкидыш! Его к перилам крыльца прикрутили! А Саратовкин его усыновил! Он сын няньки!
Второв увидел ставшее серым лицо Николушки, огромные глаза с застывшим в них страхом и изумлением, его бледные прыгающие губы. И еще он увидел в дверях учителя и по тому особому наклону головы, хорошо знакомому всем ученикам, по трепету ноздрей мгновенно понял, что Василия Мартыновича охватил неудержимый гнев.
И все ребята заметили это. В классе стало тихо.
— По местам! — негромко сказал учитель.
Мальчики бросились к своим партам. Только Николушка недвижимо стоял посреди класса.
— Второв! — грозно сказал Василий Мартынович.
И когда тот остановился у доски, маленький, жалкий от совершенной подлости, учитель спросил:
— Откуда тебе известно, что твой товарищ Николай был подкинут Саратовкину? И даже известно, что его привязали к перилам крыльца?
— Он сам мне говорил! — запальчиво воскликнул Второв, желая оправдаться перед учителем и товарищами.
— Значит, твой друг доверил тебе тайну и ты ее выдал? Как назвать такой поступок? — обратился он к гимназистам.
Класс зашумел.
— Предательством! — равнодушно сказал толстый мальчик, сидящий у окна.
— Подлостью! — горячо крикнул кто-то с последней парты.
— Он… он клялся… — почти прошептал Николушка.
— Что? Повтори громче, — сказал Василий Мартынович.
— Он клялся на Евангелии, что будет молчать, — повторил Николушка.
В классе снова поднялся невообразимый шум.
— Тихо! — властно сказал учитель, сопроводив свое «тихо» уверенным жестом. — Итак, первое: мы определяем поступок Второва как подлость, предательство, клятвонарушение. Так?
— Так! — зашумели гимназисты. — Бойкот ему!.. Темную!
— Ну зачем темную? Кулаками человека честнее не сделаешь, — возразил учитель.
Он прошелся по классу, заложив за спину руки, постоял в раздумье у окна. Потом повернулся и сказал спокойно и уверенно:
— Второе. Я сообщаю вам, моим ученикам, что Николай Саратовкин — родной сын Михаила Ивановича Саратовкина. А подкидышем был первый сын, который умер восьми лет. Ясно? А теперь — тишина. Начнем урок.
Давно уже не испытывал Николушка такого блаженного покоя, охватившего его тут же, на уроке, в гимназии.
Значит, он ошибался. Ошибался Терентьич. А стряпуха Агаша, вероятно, имела в виду старшего приемного сына Саратовкиных. Николушка просто не дослушал ее тогда, убежал.
Он пришел домой из гимназии радостный, возбужденный. Старая дворняжка, бросившаяся навстречу, показалась ему красивее всех породистых собак, которых он встречал на своем веку. Он и не замечал раньше, какой уютной и солнечной была столовая в старом доме. А мать? За что он не любил ее? Она всегда была с ним справедливой и доброй.
Анастасия Никитична, по обыкновению ничего не делая, сидела у окна, смотрела на улицу, отмечая про себя, что мимо прошла соседка в новом платье, прогромыхала по каменной мостовой пустая телега, мягко прокатила коляска с красивой, нарядной барыней, похожей на царицу Екатерину II.
И вдруг наблюдения Анастасии Никитичны прервал радостный, приветливый голос сына:
— Здравствуйте, маманя!
От этого обращения у нее забилось сердце. Хоть и не родной сын, а привыкла к нему. Да и ее будущее в руках этого мальчика — наследника саратовкинских миллионов. Ей-то старый самодур ничего не оставил.
Ужинали втроем: Митрофан Никитич, мать и Николушка. Дядя рассказывал о делах. Анастасия Никитична слушала с напряжением, но мало что понимала. А мальчик думал о своем.
Этот день в его еще такой недлинной жизни был незабываемым. Он понял, какие вокруг разные люди. Друг оказался предателем, а учитель, которого он всегда побаивался, стал другом.
Образ учителя весь день стоял в глазах Николушки. Он слышал его спокойный, властный голос. Он видел его располагающее лицо, обрамленное светлыми бакенбардами и бородкой, его пристальные, немного колючие, светлые глаза.
— Ты не слушаешь меня, Николаша? — прервав свой рассказ, спросил Митрофан Никитич.
— Слушаю, — краснея, сказал Николушка.
— Слушай, слушай. Учись у дядюшки, — посоветовала Анастасия Никитична, шумно потягивая из блюдца густой, ароматный чай с молоком. — Подрастешь — сам за хозяйство возьмешься.
— Привыкать надобно, — вторил ей братец.
— Не возьмусь, — вдруг сказал Николушка. — Я учителем буду. Сильнее учителя никого на свете нет. Учитель все может!
И он представил себе Василия Мартыновича на пожаре, когда тот собрал учеников и они не разбежались, не поддались панике, охватившей горожан. Николушка помнил, как послушно слез с воза лавочник — этот драчун, пьянчуга и скандалист.
