Аделия Амраева - Германия
— В Германии хорошо, повезло же Гавриловым! — говорила Наташка, когда мы возвращались из школы.
Я молчала. Я увидела это сразу, как только мы свернули на нашу улицу. Вместо турников у дома Гавриловых из земли торчали три трубы. Я подбежала, погладила трубы, казалось, что от спиленных ран мне передается боль в самое сердце. Кто решил, что железу не бывает больно?
— Доча, ну вот так случается, — успокаивала меня мама, когда я ревела в голос, завалившись на кровать и прижавшись к стенке. — Теперь же они хозяева, вот и спилили.
— Яблоню спилили, турник спилили! — взвыла я. — Заче-е-ем?
— Ну вот такие они. Нелюдимые.
— Зачем Гавриловы уехали? Ведь так хорошо было-о-о…
— Ничего, главное, мы их помним. И они нас помнят.
Я вспомнила. Я вытерла слезы и соскочила с кровати. Где-то здесь? Или здесь? Я рылась в книгах и тетрадях, пока из словаря по немецкому языку не выпал четырехлистный клевер. Я подняла его осторожно, чтобы он не рассыпался.
— Надо приклеить его куда-нибудь. На бумагу, — предложила мама.
— На словарь, — решила я.
Расставание седьмое
Германия
Фашист
Я закрашивала кружочки напротив правильных вариантов ответа, сидя в светлом, огромном классе чужой, городской школы. Одиннадцатый класс и без того был загружен тестами — подготовкой к EHT[7], а тут еще Игорь Владимирович захотел, чтобы я сдала экзамен в этой школе — специализированной, языковой. Кроме теста предстояло сочинение, а потом, после паузы, интервью. И всё на немецком…
Самым сложным оказалось сочинение на тему: «Почему ты хочешь поехать в Германию?» Действительно, почему? Этот экзамен должен был выявить четырех счастливчиков, которые поедут в Германию.
Но про него я узнала от Игоря Владимировича. Он настоял, чтобы я участвовала. Почему я хочу в Германию? Кто вам вообще сказал, что я туда хочу?
Совсем недавно мы читали Йоханнеса Зиммеля[8]. Отрывок из книги «Моя мама не должна об этом узнать никогда» надолго врезался в память. Много было в этой книге личного, много моего, будто Зиммель говорил именно про меня, будто он знал меня, видел насквозь. Я написала о нем и его книге в сочинении, совсем немного. Хоть он и австриец, книга-то на немецком! Написала про немецкий язык. Потом вспомнила про любимого Бетховена и решила закончить сочинение пафосно. Ведь учителя любят пафос. «Я хотела бы побывать на родине моего любимого композитора Людвига ван Бетховена, дотронуться до земли, воспитавшей его, вдохнуть воздух, каким дышал он. Побывать там, где он жил, чтобы прочувствовать и понять…» Прозвенел звонок, и учительница стала быстро собирать работы. Я не закончила предложение, потому что не знала как. Не знала, что хотела понять и что собиралась прочувствовать. Отдав тетрадь, я вышла в коридор. Там меня ждал Игорь Владимирович.
— Ну как? — спросил он взволнованно.
Я махнула рукой.
— Поедемте домой. Пустая трата времени, Игорь Владимирович. Тут все с первого класса немецкий изучают, он тут основной. Вообще не понимаю, зачем вы меня сюда притащили, — пробурчала я.
— Пойдем, я тебя накормлю, — улыбнулся он. — Дильназ, главное — участие. Зато какой опыт!
— Давайте домо-ой!.. — заныла я.
— Нет, у тебя еще интервью.
Мое интервью прошло заметно быстрее, чем у других. Мне задали три вопроса, из которых я всё поняла, но ответить смогла только на два.
— Всё! — выдохнула я, выйдя из кабинета. — Теперь домой.
А через неделю Игорь Владимирович прыгал по коридору школы, потрясая над головой листочком.
— Прошла, прошла, прошла!
В школу вызвали маму, долго с ней беседовали. Когда она вышла из директорского кабинета вместе с Игорем Владимировичем, я как раз отпросилась с алгебры, чтобы подслушать под дверью директорской.
— Вот она, наша гордость! — воскликнул Игорь Владимирович.
Мама заулыбалась.
Родители согласились отпустить меня с незнакомыми ребятами из другой школы, с чужой учительницей в Германию удивительно легко. Игорь Владимирович эту учительницу знал лично и уверил: я в надежных руках. Еще он сказал, что эта программа — неделя языковой практики в Йенской школе — пойдет мне на пользу.
— Когда уезжаешь? — спросил меня Пашка накануне отъезда.
Только сейчас, после этого вопроса, я поняла, отчего противилась экзамену, отчего неохотно собирала вещи в новенький чемодан, который мне подарили родители.
«Я уезжаю в Германию» — эти слова с давних пор были какими-то… зловещими…
В самолете стюардессы и стюард оказались немцами. Ольга Эмировна объяснила мне, что авиалиния немецкая, вот и работают тут немцы. От ребят, Карины, Максима и Сании, я держалась в стороне. Они друг друга знали. Про линию эту они тоже знали и посмотрели на меня искоса, когда я спросила. Быть не в своей тарелке очень неприятно. Хочется стать салфеткой на сиденье, багажной полкой, хочется выбить иллюминатор, чтобы тебя выдуло из самолета на свободу…
Место мне досталось рядом с Кариной, но она еще в зале ожидания уговорила Максима поменяться с ней посадочными талонами.
— Я Макос, привет, — протянул Максим мне руку, когда мы пристегнули ремни.
— Я Дильназ, — протянула я руку в ответ. — А почему Макос, а не Макс?
— Потому что Макос-кокос. А я люблю кокосы, — улыбнулся он.
— Ты пробовал настоящие кокосы?
— Нет, только «Баунти». Любишь «Баунти»? — Он подмигнул.
— Да. — Мне вдруг стало легко.
— Круто, что не с этой грымзой сижу. — Максим кивнул на Санию. — А то лететь-то далеко.
— Мне показалось, ты не хотел пересаживаться…
— Поломаться нужно обязательно, чтоб не подозревали!
Я засмеялась. Оказалось, что чужая тарелка может стать наполовину твоей.
— Ты из деревни, я слышал? — Макос откинулся на спинку кресла.
— Да, — сказала я неуверенно.
— Там у вас, наверное, круто! — Он сжал ручки кресла.
— Ты чего?
— Не слышишь, что ли? Скоро взлетаем.
Двигатели набирали обороты, все вокруг загудело.
— Ну и что? — удивилась я. — Это же здорово!
— М-м-м…
— Ты что?
Самолет оторвался от земли, слегка качнувшись. Макос закрыл глаза.
— Ой!
Внутри меня все подпрыгнуло и упало на место. Мне это очень понравилось. Ощущение парения, ощущение свободы. Я уставилась в иллюминатор, наблюдая, как дома и машины превращаются в маленькие точки, а огромные поля — в смешные квадратики.
— Макос, смотри, как красиво! — воскликнула я.
Но Макос не открыл глаза. Он зашевелился только тогда, когда самолет выровнялся.
— Ты что-то бледный такой! — испугалась я. — Позвать Ольгу Эмировну?
— Она знает… — выдохнул Макос, облизывая губы.
— Что знает?
— «Что», «что»!.. Что я боюсь, — буркнул он.
— Боишься? — С того момента, как Макос со мной заговорил, во мне родилось какое-то радостное чувство. И это чувство сейчас сбилось в плотный сгусток, запрыгало внутри и прорвалось смехом.
— Не смешно! — сердито произнес Макос.
Но я не могла остановиться.
— Не смешно, — сказал он еще раз. — Не смешно, — повторил он в третий раз и тут же засмеялся сам.
— Кокосы боятся падать! — еле выговорила я сквозь смех.
— Тебе не понять, ты вон наслаждаешься! — улыбался Макос. — Ты первый раз самолетом?
— Да, а ты?
— Я уже летал. В Болгарию к родственникам. В Москву и Милан на соревнования по танцам.
— Уже летал — и боишься? Вот трус!
— Это не трусость. Это внутреннее. Ничего поделать не могу.
— А что за танцы?
— Ну, я танцор. Бальные танцы. — Макос подмигнул. Это его подмигивание было каким-то… Необычным и успокаивающим. Словно он знал, когда мне становилось не по себе, и специально подмигивал, как бы говорил: «Все хорошо, расслабься».
— Бальные!.. Здорово! — прошептала я.
Папа любил смотреть бальные танцы по телевизору, и я примерно представляла, что это такое.
— Ага, круто!
К середине полета мы уже поговорили обо всем: о полях, о клевере, о коровах и дойке, о том, как сильно Макос хочет собаку, но ему мама не разрешает, о танцах и нескольких кружках, в которые ходит Макос. При каждом легком качании самолета Макос хватал меня за руку и выдыхал:
— Падаем!
Мужчина впереди нас постоянно заказывал коньяк и скоро сильно захмелел. Мы, может быть, и не заметили бы его, если бы он не стал громко, на весь салон, требовать добавки. Стюард вежливо объяснил ему на английском, что больше нельзя, что уже достаточно. Но мужчина настаивал. В конце концов, когда стюард уже пошел прочь от пьянчуги, тот крикнул ему вслед:
— У-у-у, фашист! Фашистская морда!
Макос сжал ручку сиденья и нахмурил брови. Фашист на любом языке «фашист», и по глазам стюарда, который обернулся в сторону мужчины было видно: он понял.
