Лев Кассиль - Ранний восход
— «Юнкерс-88», настоящий! — утверждал Женьча.
Вместе с Федором Николаевичем мальчики отправились на площадь Свердлова. И верно: там, в самом центре столицы, на одной из прекраснейших ее площадей, неуклюже растопырив помятые, полуоторванные крылья, брюхом на каких-то ящиках лежал гитлеровский самолет. Его сбили наши зенитчики недалеко от Москвы, куда он норовил пробраться. Напирая на канат, огораживавший бомбовоз, толпились люди. Они смотрели на развороченный метким снарядом мотор самолета. В недобром молчании разглядывали свастику на помятом хвосте, черно-желтые кресты на длинном и тощем фюзеляже. Выкрашенный в грязно-зеленый цвет, с вытянутым туловищем, словно вымазанным в болотной тине, фашистский самолет казался липким и вызывал почти физическое ощущение гадливости.
Коле очень хотелось пройти за канат и заглянуть внутрь бомбардировщика. Пришлось стать в очередь, потому что желающих посмотреть поближе и ознакомиться с устройством фашистского самолета было очень много. Их группами водили за канат, к самой машине. Человек с голубыми петличками давал подробные объяснения и отвечал на бесчисленные вопросы. Ему помогали милиционеры, следившие за порядком на площади. Они уже наизусть запомнили все сведения касательно сбитого фашиста и теперь охотно делились своими познаниями со зрителями.
Вдруг, нагнувшись под канатом и разом строго выпрямившись, к самолету твердым и непреклонным шагом приблизилась высокая женщина. Худые, очень загорелые скулы остро выпирали у нее из-под темной косынки, концы которой были заколоты под подбородком. Она вела за руку худенького мальчика лет одиннадцати, не старше Женьчи.
Они подошли вплотную к «Юнкерсу», и мальчик, вытянув вперед правую руку, высвободив из руки матери левую, стал медленно ощупывать холодное, скользкое туловище бомбардировщика.
— Мальчик, мальчик, — сказал милиционер, — эдак все руками начнут, так дела не будет. Ты глазами смотри, а руки тут ни к чему.
— Я не могу глазами, — тихо проговорил мальчик.
И все замолчали вокруг. Милиционер осторожно заглянул в бледное лицо мальчика. Большие, открытые, остановившиеся глаза мальчугана смотрели куда-то поверх окружавших его людей.
— Он не видит, — негромко пояснила женщина. — Вот такой… — она зло мотнула головой в сторону самолета, — летал вот такой над нашей местностью. А мы по дороге шли. До лесочка добежать не поспели, он, дьявол, настиг да и ударил бомбой в землю около нас. Нас и брякнуло оземь. Так вот ему зрение повредило. Глаза-то с виду целые, а он ими не видит. Доктор говорил: мозговое ослепление какое-то. Вот привезла в Москву. Может, операцию сделают.
Коля видел, с каким яростным отвращением смотрела она на самолет.
— И ведь глядел, за чем охотился, поганый! Уж в малых-то ребят бомбой — это самое подлое дело!
Мальчик продолжал водить рукой по самолету, стараясь дотянуться до верха. Милиционер порывисто нагнулся и приподнял мальчугана.
— Вот, гляди… То есть… это самое… пощупай, значит, — сказал милиционер. — Тут это у них пулеметчик сидит. А который бомбы бросает, он вот здесь помещается. Давай сюда руку. Вот. Понял? Это у них называется «Юнкерс-88». Пикирующий бомбардировщик это. Он, когда бомбит, сверху прямо вниз…
— Я знаю, — проговорил мальчик. — Это я еще видел, когда он тогда на нас…
Милиционер смущенно оглянулся, замолчал, а потом, нагнувшись, негромко и строго продолжал:
— Ну, это его, значит, и сбили, чтобы он больше не безобразничал.
— А это тот самый разве? — недоверчиво спросил мальчик.
— Конечно, тот самый! — И милиционер сделал какой-то знак женщине. — Ясно, тот самый. Уж больше летать не будет. Прикончили его. Понятно? Мы и другим ихним таким бандитам крылья обкорнаем.
Коля осторожно тронул за рукав Федора Николаевича.
— Папа, это правда тот самый? — шепотом спросил он.
Но люди, которые обступили их со всех сторон, с болью глядя в лицо худенького мальчика, строго и убежденно повторяли:
— Тот самый… Тот самый…
И Коля тоже поверил: действительно, верно, тот самый. Вот хорошо, что его сбили!
Всю обратную дорогу Коля молчал, а когда пришли домой, вдруг спросил:
— Папа, а он, может быть, еще будет видеть?
— Кто, Колюшка?
— Да мальчик тот…
— Кто знает, Колюшка. Может быть, еще вылечат.
Усевшись в своем уголке, Коля до самого вечера пытался нарисовать, как наши зенитчики палят из пушек, снаряды их попадают прямо в фашистский самолет и он валится кувырком вниз, весь в огне. Эта картина хоть немножко утоляла мстительное воображение маленького рисовальщика. Но она не передавала того, что испытывал Коля, когда видел слепого мальчика у самолета. Как вот это нарисовать, чтобы было понятно, — смотрит мальчик, а ничего не видит? Коля, как всегда в подобных затруднениях, зажмурил плотно глаза, чтобы представить себе то, что ему хотелось нарисовать, но тотчас же поспешно открыл их. Его сейчас ужаснула всей своей чернотой тьма, на которую обречен тот худенький мальчик, уже неспособный теперь видеть ни небо, ни деревья, ни людей.
Раскрыв как можно шире глаза, Коля долго стоял у окна и жадно смотрел на темную зелень старого дуба за забором, на голубое, чистое небо, в котором четко вырисовывались уже поднятые аэростаты, на крыши и серо-оранжевые стены, на цветное белье, висевшее для просушки во дворе. Как хорошо видеть! Как интересно смотреть! Сколько еще нужно разглядеть в жизни! А тот мальчик уже не увидит…
Коле в первый раз по-настоящему стало страшно. И когда к ночи раздался над двором изводящий душу вопль сирены, когда все спустились в укрытие и опять от глухого, нутряного удара поблизости дрогнула земля под ногами, Коля, что есть силы сплющив веки, внезапно бросился головой в колени матери, схватил за руки и отчаянно прижал ее ладони к своим ушам:
— Мамочка, держи меня так, чтобы не слышно было! Я боюсь!..
А потом то, о чем говорили вокруг люди или сообщало радио как о чем-то далеком, стало грозно приближаться. Фашисты упрямо наступали на Москву. Все больше и больше военных появлялось на осенних улицах, по которым ветер гнал сухие, желтые листья. Со двора дома номер десять в Плотниковом переулке стали уезжать некоторые семьи. Уезжали на Урал, в Среднюю Азию, на Волгу, в Сибирь. И оттого, что в эти далекие, только понаслышке известные Коле края ехали люди, жившие рядом, во дворе, становились ощутимыми какие-то новые пространства, жизнь приобретала новые, суровые глубины.
Пришла взволнованная бабушка и сообщила, что эвакуируется Третьяковская галерея. Драгоценные картины сняты, бережно упакованы. Часть их уже увезли далеко от Москвы. Другие сейчас отправляют. Картины будут храниться в глубоком тылу, куда ни один фашист не залетит.
Коля даже осунулся, пока слушал рассказ бабушки. Так, значит, и не повидал он Третьяковской галереи! И все из-за Гитлера этого!.. Придется ли теперь ее увидеть?..
Вскоре пришел проститься с бывшими недругами Викторин с соседнего двора. Он хвастался, что эвакуируется с родителями в Новосибирск, что там еще будет даже интереснее, чем в Москве, что везут их в каком-то специальном эшелоне, но видно было, что бахвалится он больше по привычке и сам не очень верит своим словам.
— Я там натренируюсь, а как вернемся, так доиграем, — сказал Викторин неуверенно.
— Лучше, когда война кончится, сделаем общую команду, сборную, — заметил Коля, чтобы сказать на прощанье что-нибудь приятное бывшему противнику. — Сборную с вашего и нашего двора. И вызовем ребят «нечетных», с той стороны. Верно, Женьча?
— Отчего ж, — отвечал Женьча, — можно и эдак. Только кто капитаном будет?
— Ну, тогда и решим, — поспешил вмешаться Коля, видя, что сейчас возникнет неприятный спор между капитанами.
Хорошо, что Викторина позвали домой. Спор не разгорелся, и ребята мирно простились.
А через несколько дней за Женьчей приехала тетка, чтобы забрать его в деревню.
Женьча пришел к Дмитриевым, простился со всеми за руку, пожелал «счастливо оставаться». Катюшке неловко сунул маленький жестяной самолетик с вертушкой, который он сам смастерил, потом, глядя куда-то мимо Коли, протянул руку ему.
— Вы бы хоть обнялись, — сказала мама.
Приятели страшно покраснели, пожали плечами, отвернулись друг от друга, потом Женьча сказал, показывая на самолет:
— Его надо заводить резинкой, в эту сторону закручивать.
А Коля проговорил:
— Ты адрес скажи. Я тебе буду по почте рисовать.
На что Женьча совсем тихо, уже направляясь к дверям, проговорил:
— А я все равно убегу обратно в Москву! Пускай не думают…
Сразу после отъезда Женьчи во дворе и дома, как показалось Коле, стало очень пусто. Мама тоже, видно, готовилась на всякий случай к отъезду, собирала вещи. Папа говорил, что у дяди на работе держат готовые к отъезду грузовики; на одном из них захватят, если что, и всех Дмитриевых. Иногда Коля тихонько присаживался к роялю и пробовал что-то играть, но тотчас же опускал крышку и отходил. Звуки рояля сейчас раздражали: неприятно гулкими казались они в той сосущей пустоте, которую Коля ощущал и во дворе и где-то у себя под сердцем.
