Оскар Хавкин - Всегда вместе

Оскар Адольфович Хавкин

Всегда вместе

Памяти комсомольцев Могочинской средней школы, погибших на фронтах Великой Отечественной войны.

Пойдут на смерть — не предадут такие.

1. Восьмиклассники

Кто-то часто застучал в ставню. Твердые удары перемежались глухими, мягкими. Так, кнутовищем, стучал только отец.

Кеша сквозь полусон услышал, как соскользнула с кровати мать и, быстро переступая босыми ногами, прошла в сени. Звякнула железная задвижка. Кеша поежился: морозный пар хлынул в избу из распахнутой двери.

Пока отец разматывал шарф, сбрасывал полушубок и переобувался, мать успела растопить плиту, сходить в кладовую за морожеными пельменями, поставить на огонь чайник.

Кеша потянулся и тотчас почувствовал у себя на голове сухую ладонь.

— Сынок, вставай! Расколи пару чурок.

Натягивая рыжие изюбревые унты, накидывая телогрейку, Кеша соображал, почему отец так рано вернулся из Загочи.

Отец уже сидел за столом. Он знакомым движением провел пальцами по вислым усам и медлительно и деловито начал есть.

Крепкий утренний мороз охватил Кешу, едва он вышел на крыльцо.

Серый рассвет, скаредничая, неохотно заполнял котловину Новых Ключей. Поселок лежал внизу. Домики сбегали с двух крутых склонов, будто торопясь к ключу, и, сопутствуя ему, лепились друг к дружке до самой реки — до Джалинды, очертившей здесь широкую и плавную дугу. На той стороне ключа кривые, узкие тропы тянулись вверх и вливались в широкую дорогу; она вела на бегунную фабрику[1]. Налево, за рекой, в густом кедровнике выделялось новое здание рудничной больницы. А за нею — ныряющий в тайгу проселок, по которому этой ночью отец возвращался из районного центра.

Кеша повернул голову. Над тропой, пролегавшей через хребет на север — на Иенду и Чичатку, — стояла плотная морозная мгла. А кругом — молчаливые, чуть забеленные снегом сопки. Кеша по привычке стал считать: «Одна, две, три…» и улыбнулся: будто он не знает, что их двадцать три.

Кеша запахнул телогрейку, поддел ногой пузатую колоду и, играя колуном, быстрыми, точными движениями расколол ее. Сухое дерево позванивало, как струна. Занося в избу огромные охапки сладко пахнущих поленьев, Кеша услышал обрывки разговора.

Разомлевший от еды и тепла, отец ронял короткие фразы:

— Дорога дрянь: ни два ни полтора… На телеге — поздно, на санях — рано. Верхом совсем не проехать. Пришлось низом петлять, мимо старого зимовья…

Сизый дым от самокрутки обволакивал продубленное морозом лицо Назара Ильича.

— После праздников полегчает, — говорит отец. — Снегу насыплет. В эту зиму на рудник завозу много будет, — отцовские усы приподнялись в довольной усмешке, — на всю зиму мне работенки подвалят… Владимирский в тресте всех на ноги поставил.

Кеша догадывался: придет оборудование для новой гидравлики. Дело серьезное, если сам директор рудника уже третью неделю не выезжает из районного центра.

— Толкуют в районе, — продолжал отец, — будто за хребтом к разъезду новую дорогу проложат… Уже весной начнут.

— Да и в прошлом году толковали, — поддержала его мать. — Давно надо. Хоть бы почта не припаздывала…

Мать слушала отца, склонив голову с черными, отливающими синевой волосами. По ним ото лба до затылка бежала серебряная дорожка седины. Кеша, подсев к столу, слушал.

— Железнодорожники клуб себе отгрохали: каменный, в два этажа, с библиотекой, с биллиардом. В Чите такого нету, право! Горняцкий театр там спектакли ставит, сходил разок.

Все мельче и незначительнее, как хлебные крохи, становились новости, но Кеша угадывал по отцовским глазам: что-то прибережено еще.

Назар Ильич встал, мешковатый, плечистый, потянулся, из-под клочкастых бровей хитро посмотрел на сына:

— Ну, паря, для тебя особая новость есть. До праздников еще раз оборот сделаю: новый учитель меня в районе дожидается. В нашу школу направление имеет. Вещички его привез — на базе оставил…

Бронзовое, со слегка выступающими скулами Кешино лицо (весь в мать!) оживилось, но отец уже повалился на постель и дремотным, сипловатым голосом договорил:

— Там, в овчине, в изнутренном кармане, газеты и письма… Которые конторские — я сам отнесу, а от директора снеси в больницу, Семену Степановичу… Сбегай… Просил очень…

Матери уже нет в избе. Ее тихий, ласковый говор доносится со двора, из коровника, где в ответ хозяйке добродушно помыкивает безрогая Пеструшка.

А Кеша, конечно, к Захару, к дружку своему. К астафьевскому дому надо спускаться кривой, в размоинах, улочкой. Но Кеша, перескочив заплот, проходит задами по мерзлым грядкам огорода и через узкую дощатую калитку попадает в соседний двор.

Белесоватый дымок, сливающийся с рассветом, вьется из трубы: значит, уже не спят.

Захар Астафьев, Кешин одноклассник, стоит на коленях в теплых сенях и мастерит туесок[2]. Он берет желтые распаренные полосы бересты из деревянного чана, скручивает их, и они, совсем как живые, послушно свертываются в кольца. Над головой Захара на длинных, во всю стену, полках — большие туесы и крохотные туески, похожие на кораблики чуманы, лукошки, темножелтые треугольники ягодных битков, — все это выстрогано, переплетено, сработано руками Захара.

— Зось, а Зось!

Астафьев вопросительно посмотрел на товарища зелеными продолговатыми глазами.

— Под бруснику?

Захар кивнул и ловко прикрутил на туесе берестяной поясок… «Как бинт накладывает!» с восхищением подумал Кеша.

У Астафьева старший брат — глухонемой. На руднике все считают, что и младший чудом научился говорить. Школьный водовоз дед Боровиков, выражающийся всегда кратко и точно, как-то сказал: «Астафьевым за каждое слово рублем плати — не разоришься…»

Кеша присел на корточки рядом с Захаром и пересказал новости: и о гидравлике, и о железнодорожном клубе, и о приезде учителя.

— Учителя отец до праздника еще привезет…

Захар перочинным ножиком обстругивал круглую крышку.

— Вещи его уже на базе, — добавил Кеша.

— Думаешь, издалека?

— Наверное. Интересно, по какому предмету?

Перочинный ножик чиркал по дереву, крышка становилась ровнее, глаже. Оставалось только просверлить дырочки под березовое ушко, вставить его и закрепить кругленькими палочками.

— Зося, — осторожно спросил Кеша, — когда мы пойдем к Платону Сергеевичу?

— Я не пойду.

— Вчера ты мог о Полтавской битве целый час рассказывать. Мы же вместе учили… А получил двойку…

Ножик в руке Захара остановился.

— Учителя думают: раз ты молчишь — значит, не готовился…

Ножик в руках Захара бесцельно сделал круг по деревянной крышке.

Кеше стало жаль товарища.

Он вытащил из кармана телогрейки письмо и с любопытством начал рассматривать мятый треугольник, на котором директорской скорописью было выведено: «Рудник Новые Ключи. Семену Степановичу Бурдинскому». Владимир Афанасьевич, должно быть, торопился; начальные буквы, выведенные мокрым химическим карандашом, были темнолиловые, а последние — чуть заметные, бледные.

— Сходим в больницу? — спросил Кеша.

Захар поставил на полку готовый туес, прибрал бересту. Друзья молча спустились с крутогорья к реке Джалинде.

Чтобы попасть в Заречье, надо было пройти весь поселок, миновать вросшую в землю баню, пробраться через густые заросли порыжелого ольшаника и перейти Джалинду по молодому, только-только ставшему ледку.

Над дальними сопками, над кромкой тайги брусничным соком разливалась заря. Со всех концов доносились задиристые петушиные переголоски, перестук дровоколов. Возле прорубей позвякивали ведрами женщины.

Поселок проснулся. Оглянешься назад на рудничные домики — и первым делом примечаешь дымки, тянущиеся из труб: они завиваются спиралями, разливаются волнами, распадаются на волокна — живут какой-то своей минутной жизнью.

Больница видна отовсюду. Большое одноэтажное здание с крыльями по бокам выступает между низкорослыми кедрами. Ближние сопки похожи на выбритые макушки. Только кое-где на них высятся одиночные сосны и березки.

— Домой зайдем? — спросил Захар.

— Ну что ты! Семен Степанович, наверное, уже в больнице.

Больничное крыльцо пристроено с тыльной стороны здания, обращенной к густо заросшему багулом целиннику. Через него тайгой идет дорога в районный центр — на Загочу. Два-три новеньких, еще не покрытых сруба желтеют вблизи дороги в сумеречном утреннем свете.

И странно, неожиданно было после этой голизны и неприютности попасть в иной мир: высокие двери, белые скамьи со спинками, круглая городская вешалка-стойка, маленький, покрытый скатертью столик с газетами и журналами, и запах, доносившийся из-за дверей, — острый и неистребимый запах больницы.