Александр Папченко - Мы - инкубаторские

Александр Папченко

Мы — инкубаторские

Представляя здесь эти рассказы, я позволил себе взять фрагмент предисловия к повести «Белый Бим Черное Ухо» замечательного писателя Гавриила Троепольского. Столько раз эти слова выручали меня, когда мне приходилось объяснять разным гражданам что литература для ребят вовсе не обязана всегда быть веселой и беззаботной. Вот они эти слова:

«Читатель, друг! Ты подумай! Если писать только о доброте, то для зла — это находка, блеск. Если писать только о счастье, то люди перестанут видеть несчастных и в конце-концов не будут их замечать. Если писать только о серьезно-печальном, то люди перестанут смеяться над безобразным… И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только правда, только честь, только чистая совесть, и обо всем этом — слово. Слово к маленьким людям, которые будут потом взрослыми, слово к взрослым, которые не забыли, что были когда-то детьми».

ЛЁШКА

Хутор Прудище стоял у самой опушки леса на берегу небольшого пруда. Четыре дома с надворными постройками, тесно прижавшись друг к другу, образовывали улочку шагов в сто.

Было раннее утро. Пруд и лес, проселочная дорога, убегающая к лесу, и сам хутор проступали в зябких предрассветных сумерках как на недопроявленной фотопластинке… скорее скучно, чем загадочно.

Из крайнего от леса дома вышла баба, постояла, позванивая пустыми ведрами, зевнула и пошла к колодцу, оставляя на сизой росистой траве темный след. Завизжал барабан, загремела цепь и, утробно чмокнув, плюхнулось в воду ведро.

В это время калитка соседнего дома приоткрылась и на улицу выбежал маленький человек. Человеку было семь лет. На нем была новенькая курточка на молнии, начищенные ботинки и отутюженные брюки. У человека были озорные карие глаза и пухлые щеки. Звали человека Лешка. Баба с ведрами, поравнявшись с ним, спросила:

— Чего рано соскочил? Семеныч обещался к восьми.

— А-а, — махнул досадливо рукой Лешка — мол, что ты, тетка, понимаешь? — И, поддернув штаны, пустился бодрым аллюром в сторону леса. Тетка, опустив ведра, долго смотрела ему вслед, подперев щеку рукой и жалостливо покачивая головой…

Вначале дорога бежала вдоль пруда, заросшего резедой, потом, круто изогнувшись, ныряла в лес. Лешка перешел на шаг. В лесу как-то не принято бегать. Надраенные новенькие ботинки блестели от росы. Наконец он остановился и запрокинул голову. Вверху, на немыслимой высоте, ветви сосен смыкались, образуя золотистый шатер. То тут, то там в просветы врывалось солнце…

Лешка вспомнил вдруг, как вчера они с дедом Степаном возвращались из райцентра. Телега тихо катилась по лесной дороге. Дед сонно покачивался, не выпуская изо рта погасшей самокрутки. И в этом самом месте, где сейчас стоял Лешка, около старой вырубки, в глубине леса раздался сильный шум. Дед вздрогнул, проснулся и полез в карман за спичками.

— Де-ед, — Лешка опасливо покосился в сторону шума. Он знал это место, здесь на вырубке всегда было много земляники, но из-за этого шума Лешка старался обходить вырубку стороной. — Чего это, дед?

— Чего-чего, — прикуривая, пробурчал тот, — осина. Дурное дело — шуметь, людей, зверье пугать, — дед полуобернулся к Лешке: — Глупое дерево.

— Как? — не понял Лешка.

— Как-как, а вот как. Сосну возьми, к примеру. Тут тебе и доска, и столб, и что хочешь. Или там дуб. Сила! Ну, вот хоть березу возьми. Сухая — жарко горит, и сок от нее, и береста. Ветки гибкие. По ветру скользят — завиваются. И хоть бы хны. А осина? Хрупкость одна. Чуть ветер — тут она первая. Гордая, согнуться не умеет и давай шебуршить листьями, балаболка. А покрепче ветер — и хрясь пополам… Ненужное дерево. А все туда же, под солнышко жмется.

Дед замолчал. Лешка беззаботно болтал ногами.

— Конечно, — подумав, добавил дед, — солнышко всякая тварь любит… — И, покосившись в Лешкину сторону, тяжело вздохнул.

…Постояв немного в раздумье, Лешка направился в сторону старой вырубки. Слабый ветерок тронул верхушки сосен, и те дружно отозвались размеренным гулом. И в тот же миг впереди раздался знакомый шум. Лешка взобрался на истлевший пенек и, приложив козырьком, ладонь ко лбу, некоторое время пытливо всматривался в глубь вырубки. Там, в конце просеки, на взгорке сгрудились десятка два молоденьких осин. Осень еще только краешком коснулась их, и теперь издали они казались мерцающими огоньками.

«Красиво», — подумал Лешка и, спрыгнув с пенька, решительно зашагал в сторону осин.

— Ну что? — строго спросил он, подойдя к самому страшному месту в своем лесу.

Осинки с высоты своего двухметрового роста снисходительно смотрели на маленького человечка, который стоял, по-хозяйски расставив ноги и засунув глубоко в карманы руки.

— И ничего не бесполезные… — проговорил Лешка, — зато красивые, — и добавил: — Молчите? То-то же…

Осинки шевельнулись…

— Что? — спросил Лешка, прикладывая ладонь к уху. — Чего? А-а… Уезжаю я. Да, учиться.

Осинки зашумели, размахивая ветвями-руками, теряя листья.

— Как же я останусь? — удивился Лешка. — И не упрашивайте. Буду приезжать к вам на каникулы. Что? Школа? Школа хорошая. Точно.

Лешка помолчал, не зная, что еще сказать: — Вот, ботинки мне купили…

Ветерок умчался, стало тихо.

— Ну ладно, до свиданья. Пойду я… — проговорил Лешка. — Семеныч уже, наверно, ждет… Ладно?

На ближней к Лешкиному лицу ветке затрепетал одинокий лист. Еще пурпурный посередине, но уже с почерневшими краями, он, сложившись желобком, качал, как в люльке, большую голубоватую каплю росы. Лешка приблизился к листку и увидел, как в капле отразился его нос, смешной, длинный, а потом и все лицо. И глаза огромные… только почему-то голубые. Или это в глазах отражалось небо? Потому что на самом деле у Лешки глаза были карие. Лешка раскрыл рот и тронул рукой ветку. Капля, задев губу, упала ему на язык.

А потом Лешка пошел прочь. Осинки прошелестели ему вдогонку, но Лешка даже не оглянулся. Наоборот, он все убыстрял шаги и, в конце концов, побежал, перепрыгивая через пни и кучи валежника.

Когда Лешка вернулся на хутор, его уже с ног сбились искать. У ворот Лешкиного дома стоял молоковоз шофера Семеныча, а сам он, опрокинувшись внутрь мотора так, что из-под крышки капота, как из огромного рта, торчали только замусоленные на заду штаны и кирзовые сапоги, незлобиво ругался. Лешка приготовился к выволочке, но дед Степан взял его за руку и повел в дом.

Дом — это две комнаты. Посередине первой — большой обеденный стол и дощатая лавка вдоль стены. Почти все остальное место занимала печь.

На лавке, сложив руки на коленях и подобравшись, сидела мама. Заметив Лешку, она бодро улыбнулась, но улыбка получилась безжизненной, потому что глаза оставались глубокими и серьезными. Настроение матери передалось Лешке, и у него вдруг тревожно заныло сердце.

— Леша, сынок, подойди…

Лешка, потупившись, приблизился.

— Ты уж там слушайся учителей… — мама придвинула Лешку к себе и положила ему руку на голову.

— Да что ты, мам… — Лешка, стараясь сохранить серьезное выражение на лице, наклонил голову.

Рука матери безвольно соскользнула с его макушки и упала на колени.

— Знаю я тебя… — у мамы задрожали губы. — Не хулигань. Скажут — сделай. А я к тебе приезжать буду. Хорошо? — Мама улыбнулась.

— Ну, мам, чего ты плачешь? — Лешка нахмурился. Он понимал, что сейчас нужно и говорить, и делать что-то совсем другое. Но, наверно, от смущения ему нестерпимо захотелось вдруг усмехнуться, и чем больше он думал, что делать этого никак нельзя, тем сильнее растягивались в улыбке уголки рта…

— Дурачочек ты мой… — мама взяла Лешкину руку. — Я вот умру, останешься ты один… — Слезы опять потекли у нее по лицу.

— Мам, не умрешь, — уверенно сказал Лешка. За окном нетерпеливо просигналил шофер Семеныч.

— Мария, — кашлянул от дверей дед Степан, — пора. — И подхватил чемоданчик с Лешкиным нехитрым скарбом.

— Да-да, — мама руками, словно запоминая, провела по Лешкиному лицу, груди, плечам и легонько подтолкнула к двери.

— Мам, ты не плачь. Я ж приезжать буду на каникулы, — сказал Лешка и почувствовал, как гулко и фальшиво прозвучал его голос. Комок подкатил к горлу: — Мам, ты не плачь…

— Я не плачу… — мама улыбнулась, а слезы все равно катились, и Лешке показалось странным, что можно плакать и улыбаться одновременно.

Он отошел к двери и, оглянувшись, окинул взглядом комнату. Все здесь было по-прежнему: старенькая радиола, печка, ухваты в углу, матерчатый абажур под потолком. Только чего-то уже недоставало, что-то изменилось. И те вещи и предметы, что еще вчера казались значительными, нужными и интересными, как-то поблекли вдруг, выцвели… Или это просто оттого, что Лешка уезжает. Они стали чужими для него…