Аделаида Котовщикова - Сто процентов

Аделаида Котовщикова

Сто процентов

Молоденькая учительница антипкинской начальной школы Мария Васильевна Стержнева сидела на своей половине избы, отделенной занавеской от хозяйской, и, уронив голову на стол, горько плакала.

Но почему, почему так случилось? Значит, она плохой педагог? Не за свое дело взялась? Что же, переменить специальность? На первом же году работы? Уйти и… бросить третьеклассников?! Нет, нет! И с какой стати, собственно? Третьеклассники же у нее успевают. Из восьми учеников трое — круглые отличники. У Пети Веселова тройка по чтению, но он известный увалень, говорит, будто кашей рот забил. Да у Мани Задыкиной тройка по арифметике. Больше и отметок плохих нет. А разве она снижает требования? Нисколько!

Милые третьеклассники! Особенно девочки. Таня и Нюша. Как они слушают ее объяснения! Ей становится легко и даже весело, когда она видит перед собой их чистые, внимательные, разумные лица. Мальчики слушают иначе… Но и они не хуже девочек.

А несчастный первый класс… Первый класс по чтению и письму не успевает совсем. По арифметике еле-еле. Хорошо успевает по рисованию, ну да это что — значения не имеет. По физкультуре — на тройку с минусом, из-за дурного поведения. По пению — что-то пищит… В сущности, за первую четверть первый класс не научился почти ничему.

И вот вчера на учительском совещании в районном центре заведующий роно отметил в докладе стопроцентную неуспеваемость по русскому языку в первом классе начальной школы деревни Антипкино. Фамилию учительницы Стержневой, ее, Машину, фамилию, он произнес очень четко. При одном воспоминании об этом у Маши от стыда пылали щеки. С тяжелым вздохом она откинула занавеску и выглянула в окно.

Синели снега. Глубокие, чистые, покойные. Снеговые шапки на крышах изб горели на солнце. Все Антипкино раскинулось по косогорам, по обе стороны полузамерзшей речонки.

Прямо против окна горбатилась горушка. Мальчонка в ушанке с болтающимися завязками, лежа на животе, скатывался с горушки на салазках.

Салазки катились ровно, набирая скорость, но вдруг крутнулись вбок и опрокинулись. Мальчишка ухнул головой в сугроб. Тотчас же выбрался из сугроба, весь облепленный снегом, лихо сдвинул на затылок ушанку, схватился за веревку и, не отряхиваясь, полез наверх. Маленький, краснощекий, неунывающий, он загребал мягкий снег большими, не по росту, валенками.

Мария Васильевна вгляделась и горько подумала:

«Процент сопливый! И прокатиться-то путем не умеешь!»

Даже в сумерках она узнала бы его. И как могла она не узнать свое горе-злосчастье, свои «сто процентов», опозорившие ее на весь район?

Ночью, во сне, Мария Васильевна засмеялась от радости. Ей приснилось, что в колхоз приехал новый зоотехник и поселился в Антипкине. У зоотехника пять детей: два мальчика и три девочки. Все пятеро — отличники. Все пятеро — первоклассники.

Наутро, вспомнив свой сон, Мария Васильевна поразилась его нелепости. Разве могут у одного человека все дети быть первоклассниками? Да и не поселился бы зоотехник в маленьком Антипкине, за семь километров от правления колхоза, а скорее — в Миликтине, где молочная ферма и семилетка, которая теперь будет восьмилеткой, а то и в самом Сущёве. Там и правление, и большая школа, с двумя первыми классами по тридцати пяти человек в каждом.

Действительность была гораздо суровее сна. В антипкинской школе училось двадцать пять учеников: девять во втором классе, восемь в третьем классе, семь в четвертом классе и только один первоклассник.

Фамилия его была Коноплев, имя — Александр. Разумеется, все звали его просто Шуркой, и только одна бабушка величала Александром.

Как-то Мария Васильевна вызвала старуху Коноплеву в школу.

— Шурик не выполняет домашних заданий, — пожаловалась она. — Я ему задала написать три строчки палочек, а он наставил пять строчек каких-то… катышков. И вообще не слушается. И… скажите, пожалуйста, есть ли ему семь лет? Не рано вы его записали в школу? Он какой-то глупый…

Матрена Ивановна Коноплева, грузная, высокая старуха, слушала молча, как-то сбоку, с хитрецой, впрочем, ласковой, поглядывая на учительницу. Но тут она внезапно взъярилась. Рывком поправила платок на голове, подперла кулаками бока и закричала:

— Да ты што? Это мой-то Александр глупый? Парню осьмой годок пошел, а он всякую работу сообразит. Топорище насадил этак справно. Скворешню изладил. Глупый! Скажет тоже. Удумает!

Она смерила оторопевшую Марию Васильевну грозным взглядом, повернула широченную сутулую спину и выплыла за дверь, величественная и непреклонная.

Позднее Мария Васильевна поняла, что «глупым» или «дураком», сказанным с особой интонацией (а именно эта интонация, очевидно, послышалась Шуркикой бабушке), в деревне называют недоразвитых, дефективных. Тогда, ошеломленная внезапным бурным натиском, она даже не обиделась, только недоумевала: «Что я такого сказала? Почему такое возмущение?»

Но все это было давно, еще в начале учебного года. Вторично Мария Васильевна бабушку не вызывала, считая это бесполезным. А больше вызывать было некого. Шуркины отец с матерью работали и жили в городе. Они исправно присылали посылки и деньги, и этим ограничивались их заботы о сыне. Не зная родителей Коноплева, Мария Васильевна их ненавидела.

Вернувшись с совещания, она на следующее утро сказала в учительской:

— Возмутительные люди родители Коноплева! Подкинули мальчишку бабке — и горя мало, что из него получится.

— Подкидывание бабкам — явление нередкое и не всегда возмутительное, — отозвался директор школы Степан Трофимович, учивший второй и четвертый классы. — У них, я имею в виду Коноплевых, кажется, там с жильем не налажено. Да и воздух в деревне гораздо лучше. А Шурку, конечно, не надо было брать в школу. Помните, я вам еще осенью говорил? Один ученик в классе — это не ученик. А вы сразу на дыбы: «Как можно! У нас всеобуч!» Пусть бы нас лучше за несоблюдение всеобуча поругали. К будущему году их для первого класса с десяток подрастет. А так что ж… Трудно его учить, и вы, простите, дорогая Мария Васильевна, вы же его и не учите.

Степан Трофимович говорил мягко, наставительно, но без осуждения. Это был спокойный, хороший человек, лет на тридцать пять старше Марии Васильевны, и лет на тридцать с лишним было у него больше стажа. На обратном пути, когда они слезли с машины на краю Антипкина и пошли по заснеженной дороге, он сказал негромко:

— Что ж… Не так уж это и удивительно, я имею в виду, что Коноплев устроил нам стопроцентную неуспеваемость.

Да, отличный человек был Степан Трофимович, и несчетное число раз Маша обращалась к нему за советом, рассказывала о своих третьеклассниках. В письмах домой и подругам она без конца расхваливала и Степана Трофимовича и его жену.

Услышав фразу: «Вы же его и не учите» — Мария Васильевна растерялась. Губы у нее дрогнули от обиды.

— Как это так — не учу?! Учу без конца! Он не слушает ничего. И озорник невозможный. На улице коноводит ребятами не только младше себя, а и второклассниками. Сама видела!

— Раз коноводит уже, — значит, голова работает.

Степан Трофимович встал, сунул под мышку журналы.

Уже в дверях старый учитель проговорил всегдашним своим мягким и неторопливым тоном:

— Жалеете вы для Коноплева время, Мария Васильевна. Я имею в виду — невольно жалеете. Да оно, собственно, и не удивительно.

«Что он говорит: не учу, время жалею! Он и прежде что-то такое говорил…» Но вдумываться, постараться понять было некогда. Мария Васильевна наспех остудила руками горячие щеки, сделала спокойное лицо и пошла в класс. На секунду она остановилась в дверях, окинула взглядом чинно стоявших у парт ребят, прошла к столу, сказала ровным голосом:

— Садитесь, дети!

И успокоилась.

Нюра Шевцова — умное светлое личико, аккуратные косички — усердно отвечает:

— Старик, старичок, старички. Дуб, дубок, дубочек, дубочки. Домик, домики. Когда суффикс «ек», то во множественном числе гласная «е» пропадает: дубочек — дубочки. А когда суффикс «ик», то во множественном числе гласная «и» остается: домик — домики.

Третий класс проходит суффиксы. «Первый класс» в это время пишет букву «г». Пишет, конечно, карандашом. Давать чернила «первому классу» бесполезно: он только вымажет себя и соседей.

Сегодня Мария Васильевна то и дело косится на третью парту. И всякий раз видит, что там сверкают карие лукавые глаза. У пишущего человека глаза бывают опущены. А тут они почему-то зыркают по сторонам. Как, впрочем, всегда. Только на рисовании их не видно.

Потом третий класс пишет упражнение.

— Коноплев, пойди сюда!

Шурка с перевальцей, в своих больших валенках, подходит к столу и кладет перед ней тетрадку. Валенки, наверно, старые материны — в бабкиных совсем утонул бы. У ж валенки-то могли бы как-нибудь втроем ему купить, если прошлогодние малы! Курносая физиономия Коноплева сияет. Он всегда подходит к столу с таким радужным, праздничным видом, будто приготовил занятный сюрприз или ждет каких-то чудес.