Народное творчесто - Волшебное зеркало

Влаc Дорошевич

Волшебное зеркало

Китайская сказка

– Так смотри же, принеси мне хороший подарок! – кричала О-Мати-Сан своему мужу Ки-Ку, который в первый раз отправлялся в город.

– Принес мне подарок? – встретила она его вопросом, когда Ки-Ку вернулся.

В городе удалось отлично заработать, и Ки-Ку принес с собою много хороших вещей для хозяйства.

– А это тебе! – сказал он, передавая Мати сверкавший металлический кружок. – Посмотри-ка сюда.

О-Мати-Сан даже вскрикнула от испуга, когда из хорошенькой рамочки, в которую был отделан металлический кружок, на нее взглянуло смеющееся женское лицо.

– Кто это? – с испугом спросила она.

– Ха, ха, ха! – залился хохотом Ки-Ку. – Кто это? Да это ты сама!

Вслед за ним залилась, словно маленький серебряный колокольчик, звонким смехом О-Мати-Сан.

– Как велика премудрость человеческая! – восклицала она, глядя в зеркало. – Они умеют там, в городе, рисовать портреты людей, которых никогда не видали!

И находя женщину, которая глядела из рамки, очень хорошенькой, говорила, что портрет чрезвычайно похож.

С этих пор дом Ки-Ку стал похож на клетку, в которой живет очень веселая птичка.

Целые дни О-Мати-Сан прыгала, пела, глядя на этот чудесный портрет, который улыбался и радовался, как она.

Но всему свое время. Среди забав и утех О-Мати-Сан родила дочку О-И-Сан. В семье стало трое – настало время труда и забот. Великолепная игрушка, как драгоценное сокровище, была спрятана в самый низ сундука, и О-Мати-Сан отдалась труду и заботам. Дочка росла.

Казалось, жизнь О-Мати-Сан переливалась в 0-И. Чем больше вваливались и бледнели щеки Мати, тем больше румянец разливался по щекам О-И-Сан.

И когда ей минуло 14 лет, Ки-Ку смело мог сказать, обнимая обеих:

– Теперь у меня две маленьких Мати – старая и молодая. О-И-Сан была вылитая Мати.

Теперь она щебетала в маленьком бумажном домике, делая его похожим на клетку с веселой птичкой.

Но очередь приходит всему. Приходили и уходили радости, приходил труд, пришла и смерть, как она приходит ко всем. О-Мати-Сан умирала.

– Неужели я тебя никогда не увижу? – рыдала у ее изголовья бедная О-И.

– Дитя мое! – отвечала ей О-Мати-Сан. – Ты будешь меня видеть всегда, когда захочешь. Я всегда буду с тобой. И ты меня будешь видеть не такой, как я теперь, старой, больной, а такою, какою ты, помнишь, видала меня, когда была маленькой: веселой, смеющейся, молодой, красивой, как ты теперь. Когда я умру, открой сундук, и на дне ты найдешь мой чудесный портрет. Он был сделан, когда я была молода…

Сказала и умерла.

Поплакав по матери, О-И-Сан вспомнила о портрете, открыла сундук, достала со дна хранившийся там, как драгоценность, блестящий кружок, оправленный в красивую рамку, – взглянула и вскрикнула от радости, счастья, восторга.

На нее, улыбаясь счастливыми глазами, смотрела ее мать, не старая, не больная, а молодая, веселая, какою О-И видала ее только давно-давно, в детстве. О-И запрыгала от радости.

Теперь она целые дни проводила с волшебной игрушкой, любуясь на дорогое лицо матери. Она разговаривала с нею, и хотя мать ничего не отвечала ей, но по движениям губ, по улыбке, по блеску глаз О-И-Сан видела, что та ее понимает.

Когда О-И-Сан была радостна, улыбалась и мать. Когда О-И-Сан была грустна, грусть ложилась и на дорогое лицо, и О-И-Сан спешила улыбнуться, чтоб развеселить милую мать. Так жила О-И-Сан.

Однажды через их деревню проходил премудрый жрец великой богини Каннун.

– Что ты делаешь, дитя мое? – спросил он, увидев О-И-Сан, которая смеялась и болтала, глядя в зеркало.

– Я разговариваю с покойной матерью, – отвечала О-И-Сан, – смотрю на ее лицо и радуюсь, что она сегодня такая веселая и счастливая.

– Да разве это лицо твоей матери, неразумное дитя? – покачал головой мудрый жрец. – Разве это портрет? Это зеркало, и оно отражает твое лицо. Понимаешь, твое? Дай мне зеркало, я посмотрю, и оно отразит мое лицо.

О-И-Сан со страхом подала ему зеркало и с ужасом увидела среди хорошенькой рамочки старое, желтое, мудрое лицо жреца. – Это был твой портрет!

– Мой? – воскликнула О-И-Сан и с рыданиями упала на землю. – Я опять потеряла свою мать! И она рыдала, рыдала неутешно, лежа на земле. И сказала богиня Каннун, богиня милосердия: – Проклятый жрец! Счастье в незнаньи. Зачем ты знаньем отравил счастье человека? Да будешь ты проклят с твоим знаньем! И прокляла она премудрого жреца.

Сын неба, – пусть его имя переживет вселенную! – император Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца. Он был молод и потому добр. Среди роскоши и блеска он не переставал думать о бедных и несчастных. Шел дождь. Лил ручьями. Плакало небо, лили за ним слезы деревья и цветы.

Грусть сжала сердце императора, и он воскликнул:

– Плохо тем, кто в дождь не имеет даже шляпы!

И повернувшись к своему камергеру, он сказал:

– Я хотел бы знать, сколько таких несчастных в моем Пекине?

– Свет солнца! – ответил, падая на кольни и наклонив голову, Тзунг-Хи-Тзанг. – Разве есть что-нибудь невозможное для повелителя царей? Еще до заката солнца ты будешь знать, отец зари, то, что тебе угодно!

Император милостиво улыбнулся, и Тзунг-Хи-Тзанг побежал быстро, как только мог, к первому министру Сан-Чи-Сзну.

Он прибежал, едва переводя дух, и второпях не успел даже отдать всех почестей, которые следовали первому министру.

– Радость вселенной, наш всемилостивый повелитель, – задыхаясь проговорил он, – в ужасном беспокойстве. Его беспокоят те, кто ходит в дождь без шляпы в нашем Пекине, и он хочет знать сегодня же, сколько их числом!

– Да есть-таки бездельников! – отвечал Сан-Чи-Сан. – А впрочем…

И он приказал позвать Пай-Хи-Во, начальника города.

– Плохие новости из дворца! – сказал он, когда Пай-Хи-Во склонил голову к земле в знак внимания. – Владыка наших жизней заметил непорядки!

– Как? – с ужасом воскликнул Пай-Хи-Во. – Разве но существует прекрасного тенистого сада, который закрывает дворец от Пекина?

– Уж не знаю, как это случилось, – ответил Сан-Чи-Сан, – но его величество ужасно беспокоят негодяи, которые ходят в дождь без шляпы. Он желает знать сегодня же, сколько такого народа в Пекине. Распорядись!

– Позвать ко мне сейчас же эту старую собаку Хуар-Дзун-га! кричал через минуту Пай-Хи-Во своим подчиненным.

И когда начальник стражи города, белый от ужаса, дрожащий, повалился ему в ноги, мандарин обрушил на его голову целый водопад проклятий.

– Негодяй, бездельник, подлый предатель! Ты хочешь, чтоб нас всех распилили пополам вместе с тобой!

– Объясни мне причину твоего гнева, – колотясь от дрожи у ног мандарина, сказал Хуар-Дзунг, – чтоб я мог понимать утешительные слова, которые ты мне говоришь. Иначе, я боюсь, я не пойму языка твоей мудрости!

– Старая собака, которой следовало бы смотреть за стадом свиней, а не за самым большим городом на свете! Сам повелитель Китая обратил внимание, что у тебя в городе беспорядки, – по улицам шатаются негодяи, у которых даже в дождь нет шляпы, чтоб надеть. Чтобы к вечеру ты мне дал знать, сколько их останется в Пекине?

– Все будет исполнено в точности! – ответил, три раза ударяясь лбом об пол, Хуар-Дзунг, и через мнговенье ока он уже кричал и топал ногами на стражей, которые были собраны оглушающими звуками гонга.

– Негодяи, из которых я повешу половину только для того, чтобы остальных изжарить на угольях! Так-то вы смотрите за городом! У вас в дождь ходят по улицам без шляп! Чтобы через час[Китайский час – 40 минут] были переловлены все, у кого нет шляпы даже из тростника!

Стражи принялись исполнять приказание, – и в течение часа на улицах Пекина шла настоящая охота.

– Держи его! Лови! – кричали стражи, гоняясь за людьми, не имевшими шляп.

Они тащили их из-за заборов, из-под ворот, из домов, куда те прятались, как крысы, которых преследует повар, чтобы сделать из них рагу.

И через час без одной минуты все, кто в Пекине не имел шляп, стояли во дворе тюрьмы. – Сколько их? – спросил Хуар-Дзунг.

– Двадцать тысяч восемьсот семьдесят один! – отвечали, кланяясь в землю, стражи. – Палачей! – приказал Хуар-Дзунг.

И через полчаса[Китайские полчаса – 20 минут]20 871 обезглавленный китаец лежал на дворе тюрьмы.

А 20 871 голова была воткнута на пики и разнесена по городу в назидание народу.

Хуар-Дзунг пошел с докладом к Пай-Хи-Во. Пай-Хи-Во – к Сан-Чи-Сану. Сан-Чи-Сан дал знать Тзунг-Хи-Тзангу.

Наступил вечер. Дождь кончился. Пробегая, ветерок трогал деревья, и дождь бриллиантов летел с деревьев на благоухающие цветы, которые искрились и горели в лучах заходящего солнца.

Из блеска и благоухания был создан весь сад, – и сын неба Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца, любуясь чудной картиной.

Но, молодой и добрый, он и в эту минуту не забывал о несчастных!

– Кстати! – сказал он, обращаясь к Тзунг-Хи-Тзангу. – Ты хотел мне узнать, сколько народу в Пекине не имеют даже шляпы, чтоб накрыться во время дождя?