Тамара Лихоталь - Попутное поручение

Тамара Васильевна Лихоталь

Попутное поручение

Когда в доме мужчина

Лёшка был слабенький, часто простужался, и у него болели уши. Мама никогда не покупала ему мороженого: «Ты же знаешь, что тебе нельзя». Лёшка знал. На ночь ел гоголь-моголь с тёплым молоком. А когда Лёшка шёл гулять, мама повязывала ему платок.

«Сегодня ужас как холодно, — говорила она соседке Марье Григорьевне, — я повязала Лёшеньке свой оренбургский платок».

Марья Григорьевна гудела в ответ:

«О-о, у меня тоже когда-то был оренбургский! Да его весь в горсти зажмёшь…»

Зачем Марье Григорьевне понадобилось зажимать в горсти платок, было непонятно. Зато слово «оренбургский» она произносила так, что всем становилось ясно: лучше этого платка на свете нет. А ещё Марья Григорьевна говорила:

«Плохо, когда в доме нет мужчины». Это она про Лёшкиного папу.

Лёшка уходил в комнату. Прикрывал двери. Забирался с ногами на диван.

…На Лёшкином столике в коробке лежат аккуратно уложенные в ватные гнёздышки яички. Разные — и побольше, и поменьше, и белые, и голубенькие, и крапчатые. Бурое в крапинку — яйцо поморника, легкокрылого бесстрашного разбойника. Так сказал папа. А вот это длинненькое зеленоватое, похожее на маленькую грушу, — кайры. Возьмёшь его в руку — тяжёлое, крепкое, в плотной скорлупе. Папа положил яйцо на край стола и слегка толкнул его. Лёшка испугался — скатится! Но оно не скатилось, а только завертелось на месте.

«Не бойся, — сказал папа, — не упадёт. Кайры откладывают свои яйца на уступах скал, над морскими обрывами. И они не падают, вот какие устойчивые».

В последний свой приезд папа по утрам выходил во двор делать зарядку. Лёшка сидел на подоконнике и, протирая пальцами пятаки на морозных листьях, смотрел, как папа, голый по пояс, обтирается снегом. А самому Лёшке приходится гулять в оренбургском платке.

Сначала платок надевали поверх шапки и завязывали крест-накрест под мышками. Но, когда Лёшка пошёл в школу, из-за этого получился целый скандал. Гоголь-моголь с тёплым молоком Лёшка, так и быть, ел — всё-таки сладкий, хоть и надоел порядком, но платок надевать отказался наотрез. Потому что мальчишки кричали: «Платок! Платок!», визжали и смеялись. Они ведь не знали, что это не какой-нибудь обыкновенный платок, а настоящий оренбургский, которого теперь не достать. Тогда мама стала повязывать платок под шапку.

Утром в раздевалке Лёшка старается поскорее сдёрнуть платок с головы и незаметно засунуть его куда-нибудь. Теперь-то он понимает Марью Григорьевну: «Да его в горсти зажать можно». В горсти Лёшка не пробовал. Зато в рукав или в карман — очень даже здорово получается.

После уроков Лёшка возится, пока все не уйдут из раздевалки. Его даже прозвали копухой. Но Лёшка считал: лучше пусть «копуха», чем «платок».

Хуже всего было с Олей Тереховой. Все уйдут, а Оля стоит и ждёт Лёшку. Лёшке слышно, как она нетерпеливо постукивает ботиком в деревянную стенку перегородки:

— Лёш, а Лёш, скоро ты, что ль?

Лёшка только пыхтит в ответ. Ну конечно, он не скоро. Попробуй-ка тут скоро.

Небось рукавички потерял? Ох и растяпушка! — нараспев тянет Оля.

Ничего я не потерял! — сердито бормочет Лёшка.

Ещё, чего доброго, Оля сейчас явится сюда на помощь!

— Не терял я, не терял, — бормочет Лёшка, а сам прислушивается: не ушла ли Оля? Вдруг уйдёт! Надоест ей ждать — и уйдёт.

Но Оля стоит. Девочки её с собой звали — не пошла. Мальчишки пробовали ей кричать: «Тили-тили-тесто…» — внимания не обратила. Вот она какая — Оля!

«Ну ещё немножечко постой!» — просит Лёшка Олю. Мысленно, конечно, просит, про себя. Вот уже и шапку Лёшка натянул. Торопливо провёл пальцем по лбу — не торчит ли из-под шапки белый край. Нет, ничего вроде. «Сейчас, сейчас». Лёшка наденет пальто, и они вместе с Олей выйдут из школы и пойдут домой. Им ведь по дороге.

Они пройдут длинным, прямым как стрела, бульваром, по обеим сторонам которого торчат голые рогатые ветки. Оля будет шагать, размахивать портфелем, что-то говорить и смеяться. А когда она смеётся, на щеке у неё дрожит чуть приметная ямочка. Лёшка будет слушать и молчать. Говорит Оля не спеша, и Лёшке кажется — кругленькие «о» так и катятся друг за дружкой в её словах…

Когда Оля пришла к ним в класс, девочки, бывало, окружат её и спрашивают:

«А у вас там, где ты жила, через верёвочку прыгают?»

«А то-о!» — скажет Оля и как заскачет — даже верёвки в воздухе не видать.

Как хорошо, что до дому им идти долго! Они пройдут весь бульвар и поднимутся по ступенчатой, уставленной деревянными домиками улице, похожей на этажерку. И здесь на них набросится ветер. Засвистит, завоет, будет дуть в лицо.

В такой ветер на Севере не летают самолёты. Хмурые лётчики сидят, нетерпеливо поглядывают в окно и просят синоптика дать погоду. «Синоптик», оказывается, у древних греков означало: «обозревающий всё вокруг». Так сказал папа. А может, Лёшка перепутал: «обозревающий всё вокруг» — это по-русски, а по-гречески — просто «синоптик».

Папа тоже был синоптиком. И ведал погодой на всём побережье от бухты с красивым названием «Лебяжья» до самой Коварной Губы.

В городе, где живёт Лёшка, наверно, нет синоптика, и ветер гуляет как хочет. Он всегда сторожит их — Лёшку и Олю — здесь, наверху. Налетит, начнёт толкаться или встанет на дороге невидимой стеной. А то ещё пригонит откуда-то тёмную тучу, закружит её, разорвёт в клочья, так что посыплется на голову колкая стружка снежинок.

«Пурга, — думает Лёшка, — самая настоящая пурга».

…На Севере с пургой шутки плохи. Разбиваются о ледяные скалы Коварной Губы рыбачьи баркасы. Падают, ломая крылья, самолёты. И папы не возвращаются домой.

Оля крепко берёт Лёшку за руку, и они, пятясь и подставляя ветру согнутые спины, медленно движутся дальше, пока не придут домой.

Это же надо, чтобы такая замечательная девочка приехала к ним в город и поселилась не где-нибудь, а прямо у них во дворе, в приземистом домике с высоким крыльцом! Раньше в этом домике жили какие-то сердитые люди, у которых не было детей. И Лёшка никогда и близко не подходил к соседнему крыльцу. Но этой осенью однажды после очередной простуды он вышел во двор и вдруг сразу почувствовал: во дворе что-то не так, а что именно — не поймёшь. Облетели листья с маленького клёна возле забора. Ну что ж — пора. Не в этом дело. Затвердели серебристые лужицы. Наступишь на такую лужицу — и под ногой паутинкой поползут трещинки. А солнце такое рыжее и яркое, что невольно приходится щурить глаза. Лёшка прищурился, замотал головой, и вдруг — что это? Под ресницами мелькнуло что-то синее, жёлтое, красное. Радуга? Лёшка открыл глаза и понял, что никакой радуги нет. А сверкают на солнце разноцветные стёкла над крыльцом в домике напротив.

Каждый день гулял Лёшка во дворе и не замечал, что над этим крыльцом разноцветные стёкла. Всегда они были тёмные. А теперь их чисто вымыли, так же как и окна в домике. И ставни покрасили. Вот, оказывается, какая новость во дворе!

Лёшка стоял и разглядывал такой непохожий на себя соседний домик и вдруг услышал: стук-стук — по стеклу. А в окне — широкий, сплюснутый стеклом нос. По бокам от носа — румяные щёки. Сверху — чёлка. Лёшка и не разглядел ничего как следует. Нос исчез. Зато через несколько минут на крыльце с цветными стёклами появилась круглолицая девочка. Зазвенела капелью: «Ха-ха-ха!» И на щеке у неё задрожала чуть заметная ямочка. Оказалось, что Оля — так звали круглолицую девочку — вместе со своими родителями переехала в Лёшкин город и будет жить в соседнем домике и учиться в одной школе и даже в одном классе с Лёшкой.

Вот какие бывают на свете радостные события.

Теперь по утрам Оля, весёлая и румяная от мороза, кричит во дворе:

— Лё-ша!

Марья Григорьевна с головой, повязанной за неимением оренбургского платка обыкновенным полосатым шарфом, говорит:

— Оленька, твой кавалер ещё в неглиже. — Скажет и запоёт: «Санта Лючия, Санта Лючия…». Разве нельзя петь? Можно, конечно. Но Марья Григорьевна не просто поёт. Покачивает своей полосатой чалмой, щурится: — Ох, Лёша-Алексей… «Санта Лючия, Санта Лючия…»

Лёшка спешно дожёвывает завтрак, торопит маму, застёгивающую ему пальто на все пуговицы.

А после уроков Оля терпеливо дожидается Лёшку возле раздевалки и, как утром мама, застёгивает пуговицы на Лёшкином пальто. Они идут по бульвару.

— …Три подружки снежинками нарядились, — рассказывает Оля. Она часто рассказывает, как там у них было, в том городе, где она жила раньше. — Юбочки из марли — вот такие. На голове беленькие шапочки…

А сейчас у Оли шапочка красная, с клубком-помпоном на макушке. Оля ботиком гонит ледышку, размахивая рукой, кружит в воздухе портфель, и кажется, что портфель у неё лёгкий-лёгкий. А вот у Лёшки ранец почему-то тяжёлый. Он давит на спину, сползает в сторону, и Лёшка, то и дело подёргивая плечами, шагает за Олей, как верблюжонок.