Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном - Алекс Белл
Несмотря на пристрастие к работе в одиночку, в отличие от Ньютона, Лейбниц охотно и регулярно общался с другими учеными, политиками и просто интересными людьми. Однажды в замке Ганновера он провел целый вечер в личной беседе с русским царем Петром I, который остановился там проездом. Лейбниц произвел на царя столь неизгладимое впечатление, что спустя двадцать лет он прислал ученому предложение возглавить Академию наук, но тот отказался. Путешествуя по Голландии, Лейбниц посетил и Спинозу, однако их философские взгляды так сильно разошлись, что впоследствии в своих работах Лейбниц отзывался о нем резко негативно.
Я застал ученого под вечер в его просторной тихой библиотеке, где кроме нас никого не было. Лейбниц сидел за одним из письменных столов с пером в руке. Рядом высилась толстая стопка исписанной бумаги. Он пояснил, что герцог Ганновера поручил ему составить подробную историю своих земель за последнюю тысячу лет, и эта нудная работа отнимает у него слишком много времени, отвлекая от серьезной науки. Заметил, что легковесный характер и уровень учености герцога, к сожалению, оставляют желать лучшего. Говоря это, Лейбниц, конечно, не мог и помыслить, что через много лет, после его смерти, карьера этого юного аристократа резко пойдет вверх, и к концу жизни он окажется на английском престоле.
Как и Ньютон, Лейбниц был невысок, худощав, и для своих шестидесяти – бодр и энергичен. Высокий пышный парик пепельного цвета придавал его образу торжественность. В отличие от англичанина, Лейбниц не пытался возвыситься над собеседником и продемонстрировать превосходство. Напротив, он был скромен и дружелюбен. И в то же самое время неуловимые движения глаз вкупе со странной мимикой создавали впечатление, что ученый не до конца откровенен в своих словах. Мы начали говорить по-немецки, но далее плавно перешли на английский, которым Лейбниц владел так же хорошо, как и родным. О существе дела он высказался однозначно:
– Неужели снова тот же вопрос? Меня искренне расстраивает весь этот шум, возникший из ничего. Из того письма Ньютона, которое я к тому же давно потерял, я понял лишь одно: мой коллега занимается исследованием бесконечно малых величин, к которым стремятся некоторые функции. Сам я в то время делал в математике лишь первые шаги, и на слова Ньютона не обратил особого внимания. Куда больше функций меня увлекали правила математической логики. Как известно, ее открыл Аристотель. Не исключаю, что, будь он жив, он тоже обвинил бы меня в краже его «исходных идей». Хотя, насколько я знаю из истории, Аристотель был рассудительным и осторожным в суждениях человеком, чего не скажешь о Ньютоне. Жаль, что я никогда не имел возможности лично увидеться со своим английским коллегой. В Лондоне мы разминулись, а сейчас оба уже слишком стары для долгих поездок, а потому нам не суждено встретиться и объясниться лично, как подобает разумным мужчинам.
– Но как же тогда получилось, что ваш метод – почти копия его?
– По очень простой причине: другого математического метода анализа функций попросту не может быть. Что же касается внешних различий, то их более чем достаточно. Я использую другие термины, записываю расчеты и уравнения другими знаками. И именно мои термины и знаки легли в основу науки математического анализа. Кроме того, я пришел к гораздо большему количеству выводов, чем излагает Ньютон в своей недавней работе. Он, бесспорно, гений. Но все же он физик, а не математик.
– Научный мир считает вас не только математиком, но и ярким, самобытным философом.
Готфрид Лейбниц довольно прикрыл глаза, отложил подальше перо, отодвинул стопку бумаг. Говорить о философии, науке наук, ему было приятнее, чем описывать «историю родного края».
– Начну с того, что я решил идти иным путем, нежели современные философы – Бэкон, Декарт и тем более Спиноза. Все они начинали с того, что объявляли прежнюю философию устаревшей, ошибочной, и начинали с чистого листа. Я же признаю, что почерпнул ряд идей, к примеру, у Декарта. В то же время я не считаю, что такие грандиозные умы как Платон или Аристотель заслуживают забвения. Как логик, я долго искал синтетическую систему, которая бы примирила философские системы прошлого и настоящего.
– И вам это удалось? Примирить Аристотеля и Фому Аквинского с Бэконом и Декартом?
– Я уверен, что удалось. Правда, далеко не все примут мой взгляд на мир.
– Что вы имеете в виду?
– Свою философскую систему я называл «монадология». Монада в переводе с греческого означает то же, что и атом: неделимая частица.
– Почему бы вам не назвать учение «атомология»? Смысл тот же. Но звучит, как минимум, привычнее.
– Дело в том, что между атомом и монадой есть принципиальная разница. Атом в представлении древних греков – это комок материи, мертвого вещества. Я же полагаю, что мир состоит из одушевленных, мыслящих частичек духа, если хотите, энергии. Вы понимаете разницу?
Я кивнул, подумав о том, что Эйнштейн доказал эквивалентность материи и энергии. С этой точки зрения взгляд Лейбница не грешил против научной истины.
– Монада – это духовная частица, не материальная. Она присутствует во всякой вещи. Монада – сгусток энергии. Все эти частицы находятся в управлении Бога. В каждой, как в капле воды, отражен весь мировой порядок, и нет двух одинаковых частиц во всей Вселенной. Монады можно назвать мельчайшими субстанциями, кирпичиками мирозданияя. Здесь корень моих противоречий со Спинозой. В его картине мира вся Вселенная – одна огромная субстанция. Если бы существовала только одна, единая, неделимая субстанция, то она была бы замкнута сама на себя, омертвевшая и бессмысленная. Живой мир есть гармония бесконечного множества субстанций.
– Я не вполне понимаю. Где находятся эти субстанции?
– Абсолютно во всем. Даже в неживой материи. Есть монады нескольких уровней. Из самых примитивных, лишенных мыслей монад состоят предметы. Камни, деревья, земля – все это лишь кажется статичным. Камни рассыпаются, деревья расцветают и засыхают. Они тоже в некотором смысле живые, только их жизнь протекает гораздо медленнее и иначе, чем наша. Монады второго уровня – кирпичики, которые составляют животных, насекомых. Они находятся в постоянном динамичном движении. Но и они не обладают высшими способностями. Монады третьего уровня – наиболее совершенные. Формируя уникальный человеческий мозг, они позволяют нам бесконечно развивать наш интеллект, вести насыщенную впечатлениями жизнь. Наконец, высшая субстанция – это Бог, источник всех
