Марсианин: Цандер. Опыт биографии - Голованов Ярослав Кириллович

Однажды в перерыве между лекциями к нему подошел один из студентов.

— Послушайте, вы же немец, Цандер. Почему вы не вступаете в наши ряды? Почему вас нет в списках «Балтии»?

Он не сразу понял. При чем тут «немец»? Ну немец. Какая разница: немец, русский, еврей, латыш? Он пришел сюда учиться…

Его собеседник со сдержанным негодованием пожал плечами…

«Балтия» была немецкой националистической корпорацией в институте. Члены ее, выходцы, как правило, из зажиточных семей, политически были настроены довольно реакционно. Разобрался в этом Фридель не сразу (если вообще разобрался), а в «Балтию» не вступил просто потому, что не хотел заниматься чем бы то ни было, способным отвлечь его от учебы. А потом, всякое объединение лишь по национальной принадлежности не очень хорошо согласовывалось с его представлениями о человеческой порядочности.

Эпизод с листовками, когда даже такой вроде бы далекий от политики человек, как Цандер, был вовлечен в круговорот политических страстей, показывает, насколько обострены они были в то время. В статье «Ультиматум революционной Риги», написанной В. И. Лениным в октябре 1905 года, прямо говорится о тех днях: «В Рижском политехникуме дела идут, как и в других высших учебных заведениях: студенческие сходки превратились в политические митинги. Студенты организуются в боевую силу революции»[7]. Да, митингами дело не ограничивалось. Химики в своих лабораториях изготовляли взрывчатку, составлялись списки боевых студенческих дружин.

И институт, помимо воли его руководителей, превращался в организующее начало этой новой, молодой «боевой силы революции». Допустить такое городские власти не могли. Цандер слушал свои долгожданные лекции всего три недели. На четвертой институт закрыли. Это возмутило уже все прогрессивные круги латышской столицы: политехникум был гордостью Риги. Даже люди, не сочувствующие революции, открыто высказывали свое неудовольствие: «Если среди студентов есть бунтари, найдите на них управу, но закрывать институт нельзя!» Однако найти управу было не так-то просто. Едва институт снова открыли, как ободренные отступлением администрации студенты пошли в новую политическую атаку. Цандер записывает в дневнике: «На 10 часов утра было назначено студенческое собрание в помещении второго латышского театра (ул. Романова, 25)[8]. На этом собрании, которое прошло очень живо и на котором присутствовало около 1050 студентов (всего нас было 1750), было выражено недоверие всей профессорской коллегии. За это голосовали 800 человек против 200. Кроме того, собрание потребовало отставки директора и удаления из института его заместителя».

Чаша терпения «сильных мира сего» переполнилась. Негодование их было беспредельным. Фридель, аккуратный летописец, свидетельствует: «На следующий день политехникум был закрыт.

Второе студенческое собрание, которое длилось с 9 часов 30 минут до 6 (предыдущее длилось с 10 часов 30 минут до 5), высказало те же пожелания, что и первое, и подчеркнуло еще раз свое недоверие профессорам.

Наконец, третье собрание избрало студенческий комитет, который должен был дальше вести переговоры в духе решений студенческих собраний. Так неожиданно закончилось это бурное время…»

Дирекция попала в положение весьма затруднительное. С одной стороны, прекращая занятия в институте, она расписывалась в собственном бессилии. Вряд ли это осталось бы незамеченным в Петербурге. С другой, она понимала, что требования студентов неприемлемы категорически, принятие их равнозначно скандалу в масштабах империи и здесь петербургские кары были уже неминуемы. Кроме того, среди студентов было немало сыновей господ весьма влиятельных. В верноподданнических чувствах этих молодых людей сомнений не было. Получалось, что их как бы незаслуженно наказывали за чужие грехи, что, разумеется, вызывало их недовольство, которое, как легко понять, передавалось и их родителям, а ссориться с этими родителями дирекции очень не хотелось. Короче, положение создалось крайне неприятное, и отыскать выход из него было нелегко. Однако выход отыскали, и довольно ловкий. Институт надо временно закрыть, подождать, покуда все политические страсти улягутся. Студенты — люди молодые, накал, конечно, велик, но молодые, как известно, и остывают быстрее. Пройдет время, и занятия можно возобновить, но всех бунтарей при этом отсечь, отфильтровать студенческую массу так, чтобы в институт вернулись лишь люди, политически, бесспорно, благонадежные. Более того, уже сегодня у них можно потребовать гарантий этой благонадежности.

Снеслись с кем надо, посоветовались, и институт закрыли. С «гарантиями», правда, получилось не совсем удачно. Требование «не выставлять политическую деятельность над академической» большинство студентов справедливо расценило как довольно бесцеремонное посягательство на свободу их совести и требование это решительно отвергло. Среди таких студентов был и Фридрих Цандер. Он считал, что порядочный человек не может давать подобных заверений, вне зависимости от того, собирается ли он заниматься политической деятельностью или не собирается, равно как подобных заверений порядочные люди и требовать не должны. Расписки в своей политической благонадежности он не дал и из института ушел. Услышав объяснения сына, Артур Константинович долго сидел молча, потом грустно вздохнул и сказал:

— А в общем, ты прав, Фридель…

Ах, как же не хотелось ему уходить из института! Но ведь недаром писал Франсуа Рабле еще в XVI веке: «Знание без совести — это крушение души». Не было выхода — надо было уходить. Да, он очень хотел приобрести знания, но ни за знания, ни за какие другие богатства не должно расплачиваться своими человеческими принципами. Переживания его усиливались неожиданностью всего происшедшего. К такому повороту своей судьбы он никак не был подготовлен. Ясно определив еще в детские годы свою цель, он, не жалея сил, стремился к ее осуществлению. И вот теперь, когда был сделан столь важный, все на многие годы вперед определяющий шаг к этой цели, его сбивают с ног. Не так было бы обидно, если бы он сам был в этом виноват. «Я, как Роберт, тоже попал под поезд», — тоскливые мысли не покидали его, он решительно не представлял, что же теперь с ним будет. Потом разозлился: да о чем он? Разве в нем дело? Отодвигался в будущее старт межпланетного корабля — вот что в тысячу раз важнее! В конце концов на Рижском политехникуме свет клином не сошелся. Есть другие институты, и не хуже. Что же ему теперь, копаться в отцовском саду, пока господа из политехникума не соблаговолят впустить его в институт без всяких политических обязательств?! Надо продолжать учебу. Уезжать надо. Найти хороший институт и уезжать.

Несколько его однокашников по политехникуму решили ехать в Цюрих, звали его с собой. Он наводил справки, думал и в конце концов выбрал Данциг[9], Королевское высшее техническое училище. Институт молодой, но с солидной профессурой. Все курсы читают на его родном языке. Да и от Риги не так уж далеко.

Отец одобрил планы сына. Никаких признаков того, что политехникум скоро вновь откроют, не было. А учиться Фриделю необходимо. Быть может, более необходимо, чем другим его детям. Жаль, конечно, что и Фридель уедет. Дом пустел. Курт учился живописи в Мюнхене. Он сумел соединить свои способности художника с любовью к животным и обещал стать неплохим анималистом. Елена тоже учится в Германии. С ним и Бертой в доме оставалась лишь старшая дочь Паулина, которая помогала отцу принимать больных, выполняя обязанности медицинской сестры, и младшенькая Маргарета…

— Поезжай, Фридель, я помогу тебе, — сказал доктор Цандер.

Во второй тетради огромного рукописного наследства Ф. А. Цандера есть запись:

«Стали хлопотать о выдаче документов из политехникума. Я получил их в первой половине дня накануне отъезда». После обеда он оформил заграничный паспорт и начал собирать свои нехитрые пожитки. На следующий день, в субботу 12 ноября 1905 года, пароход «Остзее», на палубе которого стоял грустный Фридель, отчалил от рижского пирса. Рейс был неудобный: пароход не заходил в Данциг, а шел прямиком дальше, в Штеттин[10]. Было ветрено, море штормило, качка становилась все сильнее, а потом пошел дождь. Его укачивало, он совсем промок, замерз и чувствовал себя очень несчастным. «Я лег на доски над машинным отделением и так лежал, пока постепенно все не высохло», — записал он потом в дневнике.